Платье слегка задралось, когда она забралась на кровать, и Джулиан осознал весь ужас того, что оно было с разрезом почти до самого бедра. Её длинные ноги лежали на покрывале, когда она утроилась на кровати.
Вселенная не только ненавидела его, но и пыталась убить.
— Дай мне больше подушек, — потребовала Эмма и вырвала несколько из них, прежде чем он смог отодвинуться. Он продолжал твёрдо держаться на коленях и ровно посмотрел на Эмму.
— Не похищай заслон, — сказал он.
— И не думала, — она толкнула подушки за спину, создав кучу, к которой можно было прислониться. Её влажные волосы примыкали к её спине и плечам, длинные пряди мокрого, светлого золота.
Её глаза покраснели, будто бы она плакала. Эмма редко плакала.
Он понял её отвлекающие разговоры, с тех пор, как она вошла в спальню с фальшивой радостью. Есть что-то, что он должен был знать — он, тот, кто знает Эмму лучше, чем кто-либо.
— Эм, — сказал он беспомощно или с мягкостью в голосе. — Всё в порядке? Что случилось в Неблагом дворе?
— Я чувствую себя так глупо, — напускная храбрость покинула её голос. Под искусственной Эммой была Эмма, его Эмма, со всей её силой, умом и храбростью. Голос Эммы был разбитым: — Я знаю, фейри проделывают трюки, я знаю, фейри лгут безо лжи. И ещё Пука сказал мне, он сказал мне, что если я приду к фейри, то я увижу лицо того, кого любила и потеряла.
— Очень честный народ, — сказал Джулиан. — Ты увидела его лицо, лицо твоего отца, но это был не он.
Это иллюзия.
— Это было похоже на то, но я не могла разобраться, — сказала она. — Мой разум был затуманен. Всё, о чём я могла думать, так это то, что я получила своего отца назад.
— Твой разум, вероятно, и был затуманен, — сказал Джулиан. — Здесь есть множество коварных чар, которые могут затуманить твои мысли. Это произошло так быстро. Я не подозревал о том, что это тоже иллюзия. Я никогда не слышал хоть об одной такой же сильной.
Она больше не сказала ничего. Она откинула назад свои руки, контуры её тела были очерчены белым платьем. Он почувствовал вспышку боли, как если бы существовал ключ, встроенный в его плоть, зажимающий его кожу, как только он поворачивался.
Память атаковала его разум беспощадно — каково это было бы провести руками по её телу, ощутить её зубы на своей нижней губе, как изгибы её тела сплетается с его: двойной полумесяц, незавершённый знак бесконечности.
Он всегда думал, что желание предназначается для приятного чувства. Он никогда не задумывался о том, что оно может резать, как это, словно бритвы под его кожей. До этого он думал, что в ночь на пляже с Эммой он хотел её больше, чем кто-либо когда-либо хотел. Он думал, что желание могло бы убить его. Но теперь он знал, что воображение — слабая вещь. Даже тогда, когда он выплёскивал его краской на холсте, оно не могло отразить всю насыщенность её кожи на его, сладко-горячий вкус её рта. Он думал, что желание не убило бы его, но знал, что то, чего ему так не хватает — может.