Миша не стал реагировать, потому что хватать за руки беременную женщину — вообще последнее дело. И, как любой мужчина — это уж совершенно неистребимо, хоть и неясно почему, — он в первый момент почувствовал прилив гордости: от него забеременели, надо же, как удивительно! Радостно было удостовериться, что он на это способен. Только второй волной накатил ужас: положим, он мог бы ей устроить через отца… но если она такое подняла из-за несостоявшегося поцелуя, можно представить, что будет сейчас!
— Я теперь тебя на чистую воду выведу, всю семью твою выведу, и что отец тебя от армии отмазал! — словно прочитала Валя его мысли,
И тут случилось невозможное, непростительное. Миша подскочил к ней и толкнул в грудь, а потом, когда она поскользнулась, но не упала, залепил ей хорошую пощечину. Валя этого никак не ожидала и хотела уже вцепиться ему ногтями в лицо, но тут поняла, что, если она это сделает — он, пожалуй, и посильней ее ударит. Они стояли друг против друга и скалились, загнанно дыша, и не решались ничего сделать.
— Вешайся теперь, — сказала она. — Конец тебе, Гвирцман, крышка.
— Посмотрим еще.
— И смотреть нечего. Крышка. Я тебя тогда пожалела, а теперь додавлю.
— Я тебя посажу.
— Мразь ты.
— Сука.
Некоторое время они так постояли, а потом Миша сунул руки в карманы и независимо пошел прочь. Вот теперь она точно заявит. Телесных повреждений нет, но она заявит. Пускай заявляет. Он тоже заявит.
Он направился к Колычеву, потому что если кто и мог дать ему консультацию насчет венерической болезни, то наверняка он. Колычев, представитель хтонического мира, имел связи во всем московском подполье и уж конечно разбирался в темных, особенно уродливых болезнях. Миша был словно под наркозом, и хотя на него обрушились три по-настоящему тяжелые новости — у него сифилис, от него беременна злобная ведьма, сама его судьба, тайная недоброжелательность, и он только что ударил женщину, — преобладала над всеми чувствами странная гордость: случилось столько всего, что бояться уже нечего.
Колычев был дома и удивился Мише.
— Слушай, это… — сказал Миша с непривычной развязностью. — Ну ты прости. Я тогда погорячился.
— Ты не погорячился, а показал лицо, — сказал Колычев, то ли издеваясь, то ли всерьез. — За это извиняться нечего, оно у тебя такое и не поменяется, даже если тебя еще раз выгнать из института.
— Ну прости, — повторил Миша. — Я, в конце концов, не сказал ничего ужасного.
— То-то и оно. Если б ты сказал что-нибудь ужасное, было бы о чем говорить. А так — неинтересно.
— Зато, — заговорщическим полушепотом сказал Миша, — я скажу тебе ужасное сейчас. У меня сифилис.