Было это в Троицкосавске... Ночью пригнали в Красные казармы новую партию арестантов, а утром — вот те на — Василий нос к носу столкнулся с Кешкой, которого два казака вели на допрос.
— Дозвольте, казачки, со сродственничком словечком перекинуться, — попросил Иннокентий, останавливаясь.
Конвоиры сжалились. Может и не сжалились, а что плохого, если арестант перед смертью какое слово скажет близкому человеку? Не должно быть плохого.
Василий насторожился, побоялся, что Кешка станет просить вызволить из смертной долюшки. Поди, перетрухал, язва...
Иннокентий же погнул разговор в другую сторону.
— В чести ли у начальства, дорогой шуринок?
— Не жалуюсь... — осторожно ответил Василий. — Бог не без милости...
— Слышал, слышал, — кивнул головой Иннокентий. — Вчера прибыл, а уже наслышался. Спиридона да тебя вся тюрьма славит. Вона, и кортик офицерский выслужил...
Не давая Василию ответить, насмешливо проговорил:
— Сходи, шурин, к попу. Исповедуйся, причастись да закажи по себе отходную.
Василий растерянно замигал куцыми тяжелыми веками:
— Пошто богохульствуешь, Кеша? По здоровому — отходную...
Иннокентий жестко рассмеялся:
— А я тебе долго-то не дам здоровому разгуливать. Как вырвусь отсюда, так ты и пропал. Беги к попу, пока срок не вышел.
И вдруг харкнул Василию в рожу.
Василий утерся, смиренно пробормотал:
— Бог тебе судья...
Соломаху все же упредил, что за гусь такой Кешка Честных.
Теперь, наверно, и костей его не соберешь: волки изгрызли, вороны растащили. Правда, перед своим побегом Василий разыскал Кешку в подвале, шепнул:
— На расстрел поведут, во втором ряду стой. Когда станут... это самое... пригнись, а то — упади. Может, и живой останешься.
На удивленный взгляд Иннокентия ответил:
— Я сегодня ходу отседова. Опостылело все. Не хочу боле чужого греха на душу принимать.
Не для Кешки Честных сделал это Василий, нет. Подумал, может, наперед сгодится, до красных дойдет. Ведь чем черт иногда не шутит...
...Было тепло-тепло, а в ночь на пятые сутки после ухода Спиридона ударил мороз — весной в Забайкалье так нередко случается. Обмякший было снег словно сковало, покрылся толстой ледяной коркой — ни пешком, ни на лыжах далеко не уйдешь, гололедица.
Спиридон выбился из сил — хоть ложись да помирай. А кому охота помирать? Собственная смерть всегда представлялась Спиридону нелепостью, сильное тело содрогалось при мысли, что он может умереть.
Рубаха на нем недавно была мокрая от пота, а теперь обледенела, сжимает грудь железными тисками, даже полушубок не спасает... Там, в Никишкиной пади, было не до еды, за все дни, почитай, никакого куска в рот не брал, даже чай только дважды варил, пил воду из горячего ключа. Вода противная, от нее шибает тухлыми яйцами... А теперь, хоть кору у деревьев обгладывай: перетощал, никакой мочи нет. И жажда долит...