В дыму, в пламени метался сын Луки, его видели в окне.
— Парнишку спасите! — кричала Фрося. — Сгорит!
Привезли бочку с водой, длинными жердями выбили окна, пламя еще сильнее рванулось на улицу. Занялась крыша.
Антонида стояла близко к горящему зданию, ее обдавало жаром, она была как неживая, из широко раскрытых глаз лились слезы. Две женщины держали под руки Лукерью, у нее не было сил стоять...
Вдруг над деревней заметались тревожные звуки набата. Колокол захлебывался, срывался с голоса, надрывно стонал:
— Бум, бум, бум...
Василий, что было силы, дергал веревку, колокол скликал всех честных людей бороться с пожаром.
Школа горела, как сухой костер. Над ней висел густой, черный дым. Шатаясь, размахивая руками, у окна показался сын Луки в пылающей одежде. Расталкивая всех, к школе кинулась больная жена Луки. В глазах у нее застыл ужас. Ее схватили, но она вырвалась, закричала страшно, на все село.
— Сын!.. Сыночек!..
Люди не успели опомниться, как она бросилась в пламя. Тут с треском рухнула, охваченная огнем, крыша, в стороны полетели головни, взметнулся светлый столб пламени, золотые искры. Мужики сняли шапки, все перекрестились:
— Царство небесное... Мать же она... Сына спасала.
Над деревней бился тревожный призыв:
— Бум, бум, бум...
Он был уже бесполезен, школа сгорела. Набат бередил души, угнетал, словно давил к земле. Васин послал мальчишку:
— Скажи, пущай перестанет. Сил нету слушать.
Мальчишка убежал, а с колокольни долго еще неслось:
— Бум, бум, бум...
Будто кто-то каялся в тяжком грехе.
Лука пришел на пожарище, когда люди уже расходились.
На пожар прискакали буряты из улуса Ногон Майла, мужики из Красноярова — помочь, но застали лишь тлеющие головешки, белый летучий пепел. Школа сгорела.
Собрались в избе у Егора, расселись, где смогли. Цырен со своими примостился на полу у теплой печи. Молча курили едкий самосад, не знали, о чем говорить. Егор сидел в полушубке, лицо у него было черное. Встал, хватил шапкой об пол, крепко выругался.
— Такая беда, ошалеть впору. Сколько сил на школу положено, не сказать. И стар, и мал работали. Новую строить, никого калачом не заманишь, стягом не загонишь. Детишки опять неучами останутся.
К дощатому, некрашенному потолку поднимался густой табачный дым.
— Вчуже больно, — вздохнул мужик из Красноярова.
— Беда, паря.
Все понимали, что Егор прав, строить новую школу деревенские нипочем не согласятся.
— Напакостил недоумок, царство ему небесное.
— Школу жалко, а бабу Луки и того жальчее.
Лукерья притащила на стол самовар, стаканы, хлеб, на стеклянном блюдечке подала сахарин. И ушла за свою занавеску, легла на койку — у нее болело под сердцем, ломило ноги. В голове гудело, перед глазами метались искры, крутился черный чад. «Школа сгорела: подпалил сын Луки. Сам погиб... А и живой остался бы, что с него возьмешь, с недоумка. Жена Луки погибла в пламени. Нет виноватого». Вдруг Лукерью словно стукнуло в голову: «А может есть виноватый? Мы же не искали, не подумали даже». Она с трудом приподнялась в постели — есть в селе злодей, ворог новой жизни! Как сын Луки оказался в школе, утром, да еще под замком? Нарочно заперли там и спички дали.