Лукерья хотела выйти к отцу, к мужикам, но не хватило сил — накатилась нестерпимая боль.
— Садитесь чаевать, — позвал мужиков Егор.
Все тесно расселись за столом, только принялись за чай, заскрипели ступеньки, в избу вошел поп — отец Амвросий, остановился у порога, стащил с головы шапку-ушанку. Мужики за столом растерянно переглянулись. Цырен негромко сказал по-бурятски:
— Русский лама...
Отец Амвросий перекрестился в передний угол, произнес:
— Хлеб-соль...
Было видно, что ему не по себе. Егор подвинул к столу свободную табуретку.
— С нами чаевать.
Амвросий скинул полушубок, повесил на гвоздик, сел за стол. Егор налил ему чая.
Никто не знал, о чем говорить с нежданным гостем. Он прихлебывал чай с сахарином и тоже молчал. Наконец, Егор не выдержал, спросил:
— Чего хотел, сосед?
— Чего хотел... — повторил Амвросий. — А ничего не хотел. Школа сгорела... Девка моя, Антонида, то без чувств лежит, то в голос ревет. Все, мол, пропало, хотела с пользой пожить, людям сделать добро, а вышло вон как... широким кверху.
— Мы и сами знаем, что широким кверху, — сердито пробасил Егор.
Амвросий будто не замечал неприязни в голосе Егора, продолжал:
— Строить новую школу мужики не захотят.
— Ну и что, — снова перебил Егор. — Молебен служить, что ли?
— Ты, Егор, не задирайся, — спокойно ответил Амвросий. — Надобно обмозговать, как быть.
Егор рассмеялся.
— Тебе-то, батюшка, какое дело до наших бед? Чего лезешь в чужой огород?
Амвросий помрачнел.
— И то верно, Егор, ничего мне... Я бы и не пришел, да девку свою жалко. Думала стать учительницей, а тут вон что...
— Погоди, Егор, — вмешался Калашников. — Надо послухать.
— Чего слухать? — вспылил Егор. — Видно, зачем заявился: мол, бедненькие братья во Христе, строили, строили, а получились головешки. Я хороший, мне вас жалко... А нам и без поповской жалости ладно.
— Ты, Егор, прежде вроде умнее был, — усмехнулся Амвросий. — Не хочешь слушать, и... — он замялся, потом решительно закончил: — И хрен с тобой, я уйду. Теперь вижу, зря приходил.
Он вылез из-за стола, сгреб в охапку свой полушубок, нахлобучил шапку и хлопнул дверью.
— И пущай катится, — зло сказал Егор.
— Выходит, ты и правда дурак, — с огорчением проговорил Калашников. — Поп вроде за делом приходил, так бы не заявился, а ты его чуть не в шею.
— Беги, догоняй, — огрызнулся Егор. — Не взыщи, мол, батюшка, Егор сдуру ляпнул.
— И побегу. — Калашников поднялся. — Надо же вызнать, зачем приходил... — В дверях задержался, сказал: — Дождитесь, я скоро.
Мужики пили чай, разговаривали. Выходило, что у бурят жизнь куда труднее, чем в русской деревне: богатеи, бывшие нойоны, ламы как и прежде держат бедноту в кабале, вроде ничего и не переменилось. Правда, власти у них поубавилось — недавно Бадма-ахай вздумал было выпороть за непочтение работника, раньше он частенько так делал. Не ждал, что худым обернется. Улусники освободили парня, стащили с Бадмы штаны, задрали ему халат, взвалили поперек седла, прикрутили ременными веревками и так нахлестали коня, что он с полдня катал по степи хозяина в таком недостойном виде.