«В целях самозащиты», скажет Сандер. «По необходимости». Он долго будет объяснять, что это была ошибка, в которой меня нельзя винить, поскольку я пыталась предотвратить большую опасность.
Но глубоко внутри я знаю правду. Это не было в целях самозащиты. Я не думала, что должна убить Себастиана, чтобы он не убил меня. То, что я испытывала, нельзя описать словами. У меня было ощущение, что душа покидает тело.
В эту неделю я плакала несколько раз. Не потому, что этого хотел Блин. Я знаю, что это не поможет.
Когда нам сообщают, что тюремная машина прибыла, Блин вызывается проводить меня на парковку. Вместе с охранником мы спускаемся на лифте в гараж, и там-то нас и поджидают журналисты. Я устала. Они щелкают огромными камерами. Щелчки, как у автомата с глушителем. Суссе выходит нам навстречу, обнимает меня одной рукой, я утыкаюсь лицом ей в шею. Она очень высокая, гротескно высокая. Наверно, со стороны мы смотримся мило. Как мама и дочка.
Блин наверняка с удовольствием наблюдает эту сцену. В объятиях Суссе я выгляжу совсем молоденькой и бесконечно несчастной. Как девочка. Может, это он рассказал журналистам, какой дорогой мы пойдем, чтобы они могли сделать снимки.
– Майя, – кричит журналист, – как все прошло сегодня?
Я не отвечаю. Суссе помогает мне сесть в машину. Окна затемненные. Я вижу, что Блин подходит к журналистам. Неудивительно, что он вызвался меня провожать, хотя достаточно было охранника. Говорить нам с ним не о чем. Он спокойно мог продолжать обсуждать процесс с Сандером и выстраивать стратегию. Зачем он пошел со мной? Проследить, чтобы я не ляпнула глупость? Но зачем ему давать наводки журналистам? Блин вечно твердит о том, что им интересна я и что очень важно показать в прессе мои личностные качества, представить меня человеком, а не преступником. От этого зависит моя защита в суде. Ну да, конечно. Моя личность.
Как только нам дали доступ к материалам следствия, Сандер начал собственное расследование, чтобы проверить выводы, к которым пришли следователи, и результаты технического анализа. Но Блин больше озабочен тем, как заставить их «понять» мои мотивы. Я не очень понимаю, кого он имеет в виду под «ними», но явно не суд. Или не только суд.
Суссе треплет меня по плечу и берет мою руку в свою. Я ей позволяю. Нас никто не видит. Водительская дверца приоткрыта, но фотографы ничего не заметили. Я слышу, как Блин разговаривает с журналистами. Тихим, но четким голосом:
– Мы не можем сейчас говорить. Был долгий и тяжелый день.
Он выглядит усталым, намного более усталым, чем пару минут назад.