Вече собрали на владычном дворе. Архиепископу Феоктисту неможилось, он лежал в своей опочивальне, когда Михаил Ярославич приехал туда и первым долгом пришел к нему.
— Немочен я, сын мой,— вздыхал старец.— Ничем-то тебе пособить не могу. А надо бы.
— Что делать, владыка, все будем такими, всяк в свое время. Лежи спокойно, не переживай.
— Как не переживать, сын мой, ты глянь, что ныне творится. А тут я выпрягся. О чем прошу тебя, Михаил Ярославич...
— Говори, владыка.
— Я уж служить не могу, уйду в монастырь, там доживать буду.
— В какой, отче?
— В свой родной, Благовещенский. Хочу, чтоб на мое место поставили духовника моего, отца Давыда. И ты бы поддержал его и бояр бы наклонил в его сторону.
— Я-то поддержу, владыка, но ведь его должен рукоположить митрополит.
— Что делать? Митрополита еще нету ныне, но, я думаю, вскоре патриарх Афанасий поставит нам его.
— А кого? Не секрет?
— Какой секрет. Владыка Петр поехал в Царьград к патриарху. Его должны поставить. Не знаю, доживу ли до его возвращения. Но как он воротится, пожалуйста, сын мой, поддержи перед ним отца Давыда в мое место.
— Хорошо, отец святой, поддержу, будь покоен.
— А ныне, коль собрал ты вече, утверди Давыда в архиепископы. Митрополит никогда впопрек вечевому решению не вступает. Обычно соглашается. Поддержи, сын мой.
— Хорошо, владыка, не беспокойся. Будет Давыд архиепископом.
— И еще. Ныне голод начинается. И хотя умерших, собирая по улицам, будут свозить к скудельницам, пусть служат панихиды по ним. Обязательно. Они, чай, тоже христиане и отпевания достойны, как и все прочие.
— Ну, это хошь и не моя забота, но я прослежу.
— И вот еще что, князь. Слыхал я, что Ермила Клин ватагу собирает на Волгу идти, купцов грабить. Оно и понятно, голод не тетка, а славяне таким промыслом и в добрые годы не брезговали. Конечно, приказа твоего да вечевого они вряд ли послушают, но надо попытаться убедить дураков, что по Волге хоша ниточкой, а какой-никакой хлебушко до Новгорода дотекает. А ежели они перерубят эту ниточку, так ведь вымрет град-то наш.
— Вымрет,— согласился Михаил Ярославич,— тут ты прав, владыка.
— А посему и ты сам и вече попытайтесь заворотить эту ватагу на заход, на немцев. У них хлебушек никогда не переводится.
Золотые пояса — знак знатности — в Новгороде чуть более ста бояр имели. Это были самые богатые новгородцы, имевшие не только свои лавки по Торгу, но и деревеньки, и земли, и ловища. Эти златопоясные и в голодные годы не голодали, а некоторые еще и богатели, если вовремя хлеб припрятывали, продавая его потом втридорога.