— Здорово, Жижин, что, металлолом сдавать? — спросил Бобрыкин ненавистный, из подъезда выходя навстречу, ногой придерживая дверь.
«Сам ты… металлолом»! — решительно подумал Шишин и, оглянувшись, сжался, вспомнив щелбаны.
— Ну, Волгодон, бывай! — махнул Бобрыкин ненавистный, щелбан один пробил, не зная правил, и пошел, пошел…
«Бобрыкин ненавистный, ненавистный!..» — думал Шишин, по черной лестнице взбираясь, и, доплетясь до своего пролета, оглянулся снова, опасаясь, как бы Бобрыкин ненавистный не пошел за ним.
— Принес? — спросила мать, и, вздрогнув, Шишин обернулся снова.
«Неси теперь назад, чума»! — сказала мать.
«Ладно, пусть…», — подумал Шишин, что-то вспомнив, и сразу же забыв, подумал снова: ладно, пусть…
Мать в детстве часто Шишина водила в Храм Успенья Богородицы, на горке. В Храме темно и душно было, купола смыкались каменными парусами, потрескивали свечи. Тысячи огней не отдавая света, лизали темноту, как светлячки. На Рождество еловой веткой пахло. На Вход Господень вербой, яблоками — в Спас. На Троицу — березовым листом и летом и дождем прошедшим. Но был еще и страшный запах: снизу, подпола, гнилого дерева, земли и камня ледяного, мертвеца в гробу. Из узкого окна сочился долгий свет, и с купола Евангелисты ангелы с огромными крылами за ним следили, видели насквозь. Старухи с рыбьими глазами, в черных тряпьях, с лицами покойниц, все седые были там, и маленький священник в белом, как колдун, размахивал кадилом, и матери красивое лицо казалось строгим, незнакомым, как Божьей Матери Марии с алтаря.
«Стой смирно, не чертись!», — впивая пальцы в плечи, говорила мать.
Бобрыкин ненавистный как-то раз увидел Шишина, как с матерью выходит он из Храма, и не забыл, а все дразнил дьячком, дразнил и мекал, мелом рисовал на стуле Шишина кресты. И сев не глядя, Шишин долго ходил с крестом по шву, и все смеялись. Все. «Все, кроме Тани», — вспомнил он и, вспомнив, обернулся…
Уткнув лицо в ладони, в парту локотки, смеялась из-под пальцев Таня… «Не оборачивайся никогда…» Часы пробили десять. «Снится», — с облегчением думал он.
И вспомнил, как на Троицу однажды, в светлый праздник, после Храма с матерью они спустились к речке, и солнце золотом крестило воду, мать смеялась, собирая синие цветы, что сыпались по склону, а Шишин палкой золото мешал в воде. Мать не ругала, не сердилась…
— Можно, мама?
— Можно, милый, ноги-то, гляди, не замочи…
Потом она цветы в Евангелие вложила, они засохли, умерли они… Он дальше думал о цветах. «Сирени много будет в мае», — думал, вспоминая, как однажды нашел сирени пятилистик, Тане подарил. Таня на скамейке во дворе читала книгу, он между строчек положил цветок.