— Самоуправство.
— Ничего тоньше не придумали?
— Господин частный поверенный! Прошу не забываться! Вы на официальном приеме.
— Тысяча извинений, господин прокурор! Я всегда был высокого мнения о вашем уме, но я довольно долго живу на свете и много раз замечал, что даже умные люди вынуждены говорить наивности, когда защищают заведомо неправое дело.
— Вы очень развязны, уважаемый.
— Дурное воспитание: я сын портного.
— Пора бы об этом и забыть.
— Рад забыть, но у кого учиться? Вот вы, например, закурили сигару, не сочтя нужным предложить и мне. К счастью, я некурящий. Но далее вы сочли возможным дохнуть на меня куревом, а я некурящий. К несчастию.
Прокурор поперхнулся;
— Прошу извинения. Отнесите это за счет моего склероза.
— Не прикажете ли за счет вашего склероза отнести и обвинение Бредихина в самоуправстве?
— Как вы не понимаете, упрямый вы человек! Бредихин, используя свое служебное положение, совершил покушение на присвоение шхуны господина Шокарева. Самоуправство — это самое мягкое, что можно ему инкриминировать.
— Но где же покушение? Шхуна стоит на якоре у пристани Шокарева. А ведь Бредихин мог ее увести куда угодно, хоть в Турцию.
— Не успел. Вовремя арестовали.
— За что?
— За самоуправство.
— Но шхуна стоит на якоре у пристани господина Шокарева. Стоит или нет?
— Стоит.
— Где же самоуправство?
— Стоит. А могла бы не стоять, если бы не были приняты меры.
— Вот именно: «бы», «бы». Значит, он арестован не за то, что совершил, а за то, что мечтал совершить?
— Хотя бы.
— Мечтал, но даже не попытался?
— Пусть даже так.
— Но ведь мечта еще не создает преступления. Volentia non fecit injuriam [3]. Есть такой анекдот: два юнкера стоят у Зимнего дворца. Выезжает императрица. «Ах, какая женщина! Я бы опять хотел ее целовать!» — сказал один.— «Как опять? Разве ты ее уже целовал?» — «Нет, но один раз я уже хотел».
Прокурор засмеялся.
— Вас интересует юридическое крючкотворство, господин частный поверенный, а я гляжу в корень вещей. Поэтому вашу латынь и ваши анекдоты можете оставить при себе. Аудиенция окончена!
Прокурор встал. Гринбаху ничего не оставалось, как взяться за шляпу.
— Корень вещей сегодня называется «революцией». С огнем не шутят, господин прокурор. Имею честь. А Бредихин этот обойдется вам очень дорого.
— Но-но, только без угроз,— проворчал старик, двинувшись к выходу с осторожностью, диктуемой тем, как бы пепел не осыпался с его коричневого окурка: это был единственный вид спорта, который прокурор мог себе позволить.
Вечером Самсон привел Леську на квартиру Караева. Это был акт огромного доверия, и Гринбах, конечно, согласовал его со своим отцом. Впустила Леську Юлия, младшая сестра Сеньки Немича. Она же осталась с ним на кухне следить за тем, чтобы Леська только слушал, но не заглядывал в комнату. А взглянуть было интересно: оттуда несся высокий, слегка грассирующий, чуть-чуть барский баритон — так в Евпатории не говорил никто.