И тогда на глазах у бояр и нарочитых дружинников, глядя в самые глаза Свенельдовы – выцветшие, свинцовые, в черных подглазьях, как у бога смерти, – Владимир вытер кровавую руку свою о белую рубаху варяжского воеводы.
«Как не побоялся!» – усмехнулся, сидя в темном покое, князь. И не было ему тогда страшно, а ведь кругом отроки Свенельдовы стояли – могли, только прикажи Свенельд, с мечами на князя кинуться. Но не приказал воевода, а сами они не посмели.
– И Свенельд не посмел! – сказал вслух Владимир. Он тогда точно знал, что никто ничего не посмеет ему сделать.
А что же сейчас? Что мучит его? Что высекла в его сердце криком своим Рогнеда? Ведь молчала же она, когда он терзал ее, голую, перед всей дружиной, в грязи на площади, у пылающего терема княжеского во взятом Полоцке. Молчала она и потом, все эти годы. А теперь вот закричала и с ножом бросилась…
Князь припомнил все, что творил он с Рогнедою, и вдруг почувствовал, что полыхнули краской стыда его щеки. И он завыл-застонал, колотясь затылком о бревенчатую стену терема.
И вдруг ему показалось, что в покоях он не один, а кто-то очень старый смотрит на него…
– Ты кто? – спросил князь и поразился, как глухо звучит его голос. – Ты кто? – повторил он и добавил со страхом: – Отец? Князь Святослав?
Святослава он обожал и боялся. И сейчас ему сделалось страшно, будто грозный отец его пришел по его душу.
Никто не ответил, и Владимир понял, что в покоях никого видимого и живого нет.
– Эй! – закричал он отрокам, стоявшим при дверях. – Огня подайте!
Торопливые отроки подали каганцы и даже две свечи византийские. Но и при свете ощущение, что Владимир не один, не проходило. И не было страшным. И странно, что Владимир вдруг стал разговаривать с этим невидимым. Собственно, говорил он один, а молчание было ему ответом.
– Это ты вел меня все эти годы? Ты сделал так, что я побеждаю? Почему ты не велишь поступить с Рогнедой по закону? Зачем ты мучишь меня? Ты хочешь, чтобы я припомнил все, что совершил плохого? Да, я совершил много греха! – И Владимир вдруг заплакал. Слезы текли у него из глаз, и он с удивлением ощупал мокрую свою бороду. – Что ты делаешь со мной?! – прошептал он. Но со слезами выливалась из него вечная боль любви к Рогнеде, злоба и ненависть, страх, и становилось легко и ясно на душе… – Помилуй меня! – вдруг сказал, всхлипывая как ребенок, князь. – Прости и помилуй. И управь по Промыслу Своему…
Он очнулся лежащим на полу. Уже не дымили сгоревшие свечи и начисто выгоревшие масляные каганцы. Тусклый свет шел от окон. В спальне никого не было.