Поговаривали, что тут не обошлось без волостного руководства. Председатель волостного комитета партии большевиков Сидоркин Николай Иванович после визита к нему Макара Егоровича Щербича вроде вызывал к себе Кондрата-примака и его помощника Никиту Семенихина, и отстали от Логинова новые руководители из Вишенок. Надолго ли?
Новый управляющий держал под строгим контролем и Данилу в саду, и Ефима на винокурне. Не забывал про уборку зерновых, обмолот, хранение, скотные дворы. Везде надо было успеть, проконтролировать, дать указания, проверить их исполнение.
Макар Егорович работал с поставщиками, банками, вёл всю документацию, организовывал сбыт готовой продукции, получал расчёт за неё.
Жизнь кипела, в забытой Богом Слободе да Вишенках с Борками всё шло по-прежнему тихо, привычно, как и многие годы до этого.
Глаша с вечера управилась, ждала Ефима. Вдруг ни с того ни с сего решила убрать в доме. Знала, что так делать нельзя: на ночь глядя никто не метёт в хате, но делала. Злилась на себя, а подметала и без того чистый пол. Потом бросила это занятие, упала на кровать и замерла, прислушиваясь к себе, к мыслям. А они опять и опять крутились вокруг детей. Вспомнила сон, где она в цветах, ребятишки и родители. И стало жаль себя, так жаль, что прямо невмоготу, как жаль. Вроде и не плакала, а слёзы бежали и бежали, и жалостью окутало всё естество, сжало сердце. Господи, одна! Она одна на свете, и некому её понять, некому помочь, некому пожалиться, выплакаться! Зачем она здесь? Кому она нужна? Вот если бы были мамка с папкой, то тогда всё было бы по-другому, они точно смогли бы помочь, рассудить. А так она одна, одна на всём белом свете. Зачем, зачем, Господи?
И Марфа, и Ефим, и даже дед Прокоп со своей откровенной беседой были забыты, вычеркнуты из памяти, а если и вспоминались, то только как источник очередной порции жалости к себе как к жертве.
Были напрочь отметены их доводы, примеры, слова и действия, осталась жалость. Именно жалость довлела, пригибала к земле, не давала поднять голову, взглянуть на мир другими глазами.
Ей больно! Так больно, как никогда ещё не было! Болят не раны, не тело её молодое, красивое, а болит душа. Вот она сжалась, заныла, ещё чуть-чуть и сердце остановится или разорвется. А пожалеть некому. И спасти некому.
Господи! Надоумь! Спаси, помоги, Господи! Мама, мамочка! Как ей плохо, если бы только знала, как ей плохо! Пусть возьмёт её к себе, мамочка родная, избавит от страданий, от горя неизлечимого!
А тут ещё откуда-то вылезла обида, обида на всех за непонимание, как ей казалось, непонимания её души, переживаний. Обида на черствость людскую, на безразличие к её проблемам.