Больше всего сейчас она обижалась на Данилу и Марфу: именно они поломали ей жизнь, накликали на её голову Господню кару в церкви, когда чуть не сорвали обряд венчания. Данила начал, а сестра не захотела удержать его, помешать. Значит, они знали, они хотели сделать её худо. Ну что ж, добились своего, сейчас могут быть счастливы. Она поможет им, избавит их от себя.
Все бросили, отвернулись. Вот даже муж никак не идёт домой, чтобы её спасти, рассудить, помочь. Родная сестра носа не кажет. Сына своего даст на руках подержать, а сама вся изведётся, испереживается, быстренько забирает обратно. Даже бабке Юзефе позволяет нянчиться с ним, оставляет на целый день, и ничего. А ей, Глашке, сестре родной, не доверяет. Как это понимать?
А ей так хочется держать своего, рождённого от Ефимки, и чтобы обязательно походил на папку. О-о! Как бы она его жалела, пестовала!
Одна, одна на этом свете. Как дальше жить? А стоит ли?
Слёз уже не было, только сухим, невидящим взглядом продолжала всматриваться в потолок. И ждала. Ждала решительных шагов от себя. Таких решительных, которые спасут её, уберут все проблемы, навечно успокоят душу, оградят от стыда, от позора в этой жизни. Да и жизни ли? Разве это жизнь вот с такими мыслями, с такими душевными травмами, болями, терзаниями? Нет, это не жизнь. Она не знает, как это называется, но это не жизнь. Чем так существовать на свете, лучше его покинуть.
Поднялась, открыла сундук, на ощупь нашла праздничное платье в горошек, шаль, что подарил Макар Егорович на Пасху, чистое нижнее бельё, долго искала новые сафьяновые туфли на широком каблуке, что надевала в прошлом году на венчание.
Зажгла лампу, убавила фитиль до маленького огонька, пошла за занавеску, переоделась. Несколько раз пыталась подойти к зеркалу, глянуть на себя, но так и не отважилась.
Когда в дом вошёл Ефим, Глаша лежала на кровати, молчала.
– Ты с чего это нарядилась как на праздник? И на ночь глядя?
– Захотелось, вот и всё. Не спрашивай.
– Кормить будешь, жёнушка?
– Сам, сам. Не трогай меня, – хватило сил ответить, и отвернулась к стенке, затихла.
Мужчина хмыкнул, полез в печь за остывшим обедом, выставил на стол, начал есть. Не стал убирать со стола: так устал и хотелось спать.
– Что с тобой, Глашка? – попытался обнять жену, но она резко сбросила его руку, отвернулась.
– Отстань!
– Ну-ну, успокойся, родная. Спи, всё будет хорошо, – и тут же уснул, слегка похрапывая.
Вот ещё одно подтверждение её одиночеству: муж даже не стал настаивать, узнавать, что с ней, его женой. Не предпринял попытки пожалеть её, такую оскорблённую, униженную, забытую Богом и людьми. Значит, ему безразлична её судьба? Ну что ж, она не станет больше утруждать их своим присутствием, своим несчастным видом. Скоро они успокоятся, будут злорадствовать. Хотя это она будет смеяться над ними, оставшимися на этой грешной земле.