Подрастая, я стал обращать на эти отношения больше внимания. Я удивлялся, какими разными были модели их поведения на людях и дома, для меня и Барта. А еще одна, наиболее эмоциональная сторона существовала только для них двоих. Откуда же им было знать, что их двое сыновей не всегда были достаточно скромны, чтобы отвернуться и оставить их вдвоем?
Может быть, думал я, все взрослые ведут себя соответственно этим моделям.
Папа смотрел, как мама вращается в пируэтах и ее длинные светлые волосы развеваются, образуя полукруг. Она танцевала во всем белом, и я зачарованно следил за ее щеткой, которую она вонзала, словно меч, в мебель, сваленную на чердаке.
На полках вокруг были старые игрушки, поломанные машинки, фарфоровая посуда, которую они с Эммой когда-то разбили и надеялись еще когда-нибудь склеить. С каждым взмахом щетки она приводила в движение рой золотых пылинок. Они безумно толклись, пытались осесть вниз, но она вновь взмахивала щеткой, и вновь игра пылинок в свете лампы завораживала ее и меня.
– Прочь! – кричала она им, как королева рабам. – Уйдите и не показывайтесь!
Она кружилась так быстро, что у меня замельтешило в глазах. Она изящно выбрасывала ногу, откидывала голову, – все фуэте она проделывала даже более профессионально, чем на сцене! Одержимая музыкой, она кружилась все быстрее, быстрее… она танцевала так драматично, что мне захотелось сбросить туфли и присоединиться к ней, стать ее партнером. Но я остался стоять в темно-лиловых сумерках чердака, не в силах оторваться от зрелища, которому я не должен был стать свидетелем.
Папа сделал слабое движение. Мама казалась такой юной и прекрасной, что нельзя было поверить, будто ей уже тридцать семь; и такая она была незащищенная, трогательная, как девочка шестнадцати лет.
– Кэти! – наконец закричал ей папа, рывком снимая иглу проигрывателя со старенькой пластинки. – Остановись! Ну что ты делаешь?
Она в притворном страхе воздела свои тонкие белые руки, приближаясь к нему мелким балетным шагом, называемым бурре. А потом она закружилась вокруг папы в вихре маленьких пируэтов и начала смахивать пыль с него!
– Остановись! – закричал он, вырвал у нее щетку и отбросил в угол.
Он схватил ее за талию и за руки, и на ее щеках проступила краска. Руки повисли, как сломанные крылья птицы. Голубые глаза ее казались в полумраке еще больше, полные губы начали подрагивать, и медленно-медленно, очень неохотно, она посмотрела туда, куда гневно указывал ей папин палец.
Я тоже взглянул туда и с удивлением увидел две кровати там, где у нас затевался ремонт, чтобы сделать в этой части чердака комнату отдыха. Комната отдыха, но при чем тут кровати? Кровати, застеленные бельем, посреди всего этого хлама? Зачем?