— Точняк… — говорю я, но ведь это неправильно, все это, все неправильно. Я чувствую, как что-то внутри меня страшно напрягается, ужасно напрягается, это не то умиротворенное ощущение, которое появляется, когда ты выпустил всю мерзость из затвердевшей шишки.
А Карен продолжает:
— Она была ему противна, он сам мне сказал, — говорит она и строит нехорошую гримасу, такая появляется на лице у всех в «Пабе без названия», когда они сердятся. — Вот почему он ушел в первый раз, а затем снова, уже после того, как вернулся!
Она смотрит наверх, на мою маму, тем взглядом, который я называю недобросердечным, как будто это мама во всем виновата. Но это неправда. Точняк. Потому что виноват он. Этот Генри Лоусон. Точняк. Затем Карен снова понижает голос так, что, даже по-прежнему сидя рядом с ней на диване, мне приходится напрягать слух, чтобы ее услышать.
— Он пробирался ко мне в комнату. Когда мы этим занимались, он засовывал мне в рот свой носок. Он говорил, что это было нужно на тот случай, если я издам какой-нибудь звук, но я едва могла дышать; думаю, что это просто сильнее его возбуждало… — Глаза Карен плотно сжимаются, а затем она открывает их снова.
Мне все это не нравится, теперь я чувствую себя совсем грязным.
— Иногда через тонкие стены было слышно, как она плачет, зовет его. Думаю, она знала, чем мы там занимаемся…
— Я никогда не знал…
— Тогда я была худой, не придерешься. Но теперь она заполучила назад то, что хотела. — Карен смотрит на потолок и делает двумя пальцами знак «V». — Я словно ее пленница! Я ничего не могу поделать! Я и на улицу-то почти не выхожу! Только до магазина один раз в день, и то на час!
— М-да… — говорю я и чувствую, как Карен перекатывает свое большое тело, вжимая меня в спинку дивана.
Она упирается локтем, кладет на него голову и поворачивается ко мне:
— Слушай, а если малышка Джинти не вернется? Просто вдруг так случится, не обижайся, ты мог бы вернуться сюда, а, Джонти? Помогал бы мне присматривать за мамой? У тебя была бы твоя прежняя комната, Джонти!
— Может быть, — говорю я, — но Джинти вернется.
— Может быть, — говорит она, а я встаю с дивана и иду наверх, проведать маму.
Карен приносит маме пиццу перекусить. Она порезана на множество мелких кусочков. В комнате стоит сладковатый запах и витает легкий душок тошниловки, прямо как в «Пабе без названия» по утрам. На улице день, но шторы все еще задернуты. Я вижу, что на кровати лежит какая-то большая куча. Вот на что это похоже, точняк, на большую кучу. Понять, что это моя мама, можно, только увидев два голубых глаза и почти белые седые волосы. Как будто ее всю проглотил большой слизняк и выглядывают только глаза. Она раздалась еще сильнее, точняк, так и есть.