Принял христианскую веру и Василий, только не сразу. Когда Великий Московский Князь стал из казанских беглецов набирать татарские сотни, Василий, вернее, тогда еще Рахим, в такую сотню и вступил.
А командовал сотней молодой боярин, будущий Отец Алексий. Много им пришлось вместе пройти битв и походов. Не раз жизнь друг другу спасали. Когда же у боярина любимая жена померла, он принял постриг, а Василий, окрестившись, стал служить при обители.
— И монахи терпели рядом такое раскосое чудище? — недоверчиво усмехнулась Эвелина.
— Опять ты за свое, княжна! — досадливо покачал головой Дмитрий. — Не был он чудищем раскосым — высок был, сероглаз, волосы светлее моих.
Когда помоложе был, многие девицы заглядывались на него, пригожим почитали, только он так и не женился, все о жене своей, о детях порубленных забыть не мог… Наряди его в платье русское, посади за стол среди бояр — от коренного москвича не отличишь!
— А ты что же, боярин, не женишься? — вступил в разговор Корибут, чтобы увести спутника от грустных раздумий. — По тебе, небось, тоже не одна боярышня вздыхает? Четверть века — возраст солидный, самое время наследником обзавестись! Не будет сына — кому вотчину после себя оставишь?
— Недосуг мне как-то о таком думать, Княже, — слегка смутился Дмитрий, — ныне дела важнее есть. Рубежи московские укреплять нужно, а то и на севере, и на юге неспокойно, не знаешь, с какой стороны враг ударит! Где уж тут о женитьбе думать!
— Вот так вы все, молодые! — удрученно вздохнул Корибут. — Сын мой, Вилько, тоже вроде тебя был, все в бой рвался… Погиб, не оставил наследника!.. Теперь вся надежда на Эвелину, что выйдет замуж, подарит внуков. Только имя родовое наше им не носить, видно, суждено засохнуть древу Корибутов!
Не желая того, Князь затронул другую, грустную тему, и теперь уже Эвелина поспешила изменить ход беседы.
— И как долго ты был в учении, боярин? — спросила она у Бутурлина.
— Семь лет прожил я в монастыре и освоил за эти годы все, что подобало знать и уметь моим сверстникам. Когда по истечении семилетнего срока батюшка приехал навестить меня в обитель, его удивлению не было границ.
Отец Алексий велел мне выехать на коне в чисто поле и показать все, чему они с Василием меня научили. Я гарцевал у них на виду, сходу взлетал в седло и соскакивал на землю, пускал стрелы в развешанные на монастырских стенах мишени, рубил саблей вкопанные в землю чурбаки.
Когда я, усталый, но радостный, подъехал к родителю и наставнику, в глазах у батюшки я впервые увидел слезы. Он пал пред Отцом Алексием на колени и стал целовать ему руки. Лишь тогда я уразумел, как угнетала его моя детская немощь и как обрадовало исцеление…