Старик Теушев, конечно, бестия, — он свой интерес блюдет так, что его не обхитришь, ну да ведь не убыточное же что-нибудь предлагают ему.
Анатоль оказался значительно менее практичным, чем его папаша, он до сих пор даже не поинтересовался, какое приданое будет за Элен, и почти всегда морщился, когда об этом заходила речь: денег, слава богу, у него и своих достаточно. Зато все вечера напролет проводил он в обществе невесты, рассыпался в любезностях, острил и каламбурил направо и налево.
Чуждый всего, что хоть мало-мальски касалось политической жизни и войны, он тем не менее считал обязанностью блеснуть своими связями с какими-то совершенно привилегированными штабными офицерами и своей осведомленностью в военных делах.
— О, ма шег, — возбужденно говорил он, заметно картавя. — Я вам гасскажу пгепикантнейшие подгобности последних сводок с Тихого океана… Адмигал Гожественский испгашивал монагшего благословения этим стагым когытам, символизигующим собой гусский флот! Каково, а?.. Нет уж, этим… самотопам даже благословение самого господа бога вгяд ли поможет!..
И, довольный, хохотал, не замечая, как бледнеет при этом Элен.
«Пустомеля!» — неприязненно думал о нем отец Элен, однако делал вид, что слушает молодого Теушева с огромным интересом.
Петербург, как всегда, хорошел по весне.
Распускали свои клейкие, густо-зеленые почки молодые деревца на Марсовом поле; Нева, освободившись ото льда, гулко и раскованно рокотала под мостами; тонконогие, в белых передничках барышни-гимназистки попарно расхаживали по Невскому с железными кружками на ленте через плечо, собирая подаяния в пользу «героев войны» и даря в ответ кокетливые улыбки заодно с букетиками ранних фиалок.
Гимназистки шли мимо булочных и церквей, где с утра дотемна стояли молчаливые шеренги нищих, мимо Гостиного двора, возле которого штабные писаря с нафабренными неестественно черными усами подкарауливали смазливых горничных и кухарок, — Петербург оставался верен себе, шумный, многоголосый, суетный и пестрый. Покрикивали с высоты козел широкоплечие, в цветных кушаках, осанистые лихачи, изваяниями высились на перекрестках городовые, у театральных подъездов толпились курсистки-«бестужевки».
От рассветной зари до поздних теперь вечерних сумерек проспекты были наполнены весенним неумолчным шумом, гомоном, смехом. Выкрикивали что-то бойкие мальчишки-газетчики, тоненьким тренькающим звоночком позвякивала на ходу перегруженная конка, прохожие громко и возбужденно переговаривались, обменивались приветствиями.
И только рабочие окраины города были непривычно глухи, пустынны и насторожены. Напрасно хриплые гудки надрывались здесь в обычный рассветный час, когда город еще погружен в утреннюю дрему: никто не спешил к заводским воротам, никто не включал рубильников в опустевших и, должно быть, потому особенно мрачных цехах; черными змеями свисали над станками неподвижные ремни трансмиссий…