Уссун Кассано держал сына, бившегося в смертельных судорогах.
На носилках были оба: Уссун Кассано сидел, навалившись всем телом на локоть, правой рукой обнимая Унгермамета за талию; Унгермамет, мёртвый, склонился к носилкам, словно для того, чтобы выразить неутешимую скорбь.
Уссун Кассано стонал — Леонардо узнал этот стон, эту опустошённую песнь безутешного отчаяния; и в эту страшную долю секунды, срез времени, застывший как озеро, что сковало самого Сатану, — Леонардо встретил взгляд Уссуна Кассано. Снаружи продолжался бой, но это было в каком-то другом мире. Это было прошлое — или будущее. А настоящее замкнулось между Леонардо и персидским царём.
Царь смотрел на Леонардо, а тот вспоминал Джиневру.
Вспоминал, как убил её убийц, как препарировал их, колотил об пол, разрубал их с бесстрастием самой смерти, пока не остались лишь их глаза, которые он растоптал в слизистые кляксы.
Глаза — окна души.
Но Леонардо не заблудился в воспоминаниях. Он ощущал всю тяжесть содеянного Уссуном Кассано... содеянного им самим. В мерцающем зыбком свете Леонардо казался чёрной иконой — он стоял недвижно, как Давид работы Верроккьо, и по лицу его, измазанному тушью, струились слёзы, пролагая светлые дорожки.
— Это сделано для меня, маэстро, — сказал Уссун Кассано, разбивая чары.
Леонардо не тронулся с места.
— Ты не умрёшь от моей руки; не умрут и твои друзья. — Он поднялся с носилок и взвалил мёртвого сына на плечо. — Последнее унижение, — сказал он, и хотя смотрел при этом на Леонардо, обращался к Унгермамету.
С этими словами царь вышел из шатра в кипевшую снаружи резню.
Пылали костры; казалось, что весь лагерь объят пламенем, хотя горели только шатры Унгермамета. В воздухе висел едкий запах горящей плоти и козьей шерсти — густой, как жирная кухонная сажа. Многих гвардейцы Уссуна Кассано убили милосердно — в первой жестокой атаке, когда тысяча голов словно разом скатилась с плеч. Остальные тут же сдались; но всё равно слышны были лязг стали, посвист стрел, мольбы раненых. У резни своё время, свой разум.
Высокий резкий вопль бараньего рога прорезал шум боя: Уссун Кассано театрально стал в свете пожаров, чтобы его легко можно было разглядеть. Его гвардейцы держали на виду мёртвого Унгермамета. Изумлённые воины пали на колени при виде столь несомненного воскрешения их царя. Он бережно поднял за волосы голову сына, подержал, давая всем рассмотреть, кто это, и крикнул, что такова плата предателю, сколь бы высокорожденным он ни был. Он прочёл Символ Веры: «Нет Бога кроме Аллаха, и Мухаммед Пророк Его, да хранит и возлюбит его Аллах». Гвардейцы повторили за ним эти слова. Тогда Уссун Кассано объявил помилование гвардейцам Унгермамета и удалился, чтобы быть с mughassi — омывателями мёртвых, что приготовят его сына к завтрашнему погребению.