– Не тать. Тать и есть. И этот горшок тому лишнее доказательство. Захотел отдохнуть, мирной жизнью пожить, вот и решил осесть в моём городе. А как жареным запахло, так всё бросил и дёру.
– Так ведь не бросил. Мне передал.
– Может, унести не смог? – неуверенно возразил коназ. – Что по силам было, взял, остальное тебе.
– Не взял он ничего. Мы с ним вместе это сокровище нашли, вместе дом покупали. А здесь всё, что осталось.
– Ох, доча. Задурил тебе голову твой Платон.
– Любит он меня.
– Может, и любит. А я вот, маму твою люблю. А ты? Любишь ли её?
– Люблю.
Девушка чуть не плакала. Она готова была разорваться на две части. Одна чтобы осталась с отцом, а вторая поехала посмотреть на любимого. Хоть издали. В глубине души Беляна не верила, что Платон и разбойник Карагоз это один и тот же человек. Но отец так перевернул всё его поведение при первой встрече, что кто угодно бы засомневался. Да ещё панцирь этот памятный. Она же сама его видела, хоть и издалека. Да и люди в прирубежье чёрного грифона очень точно описали. А теперь вот, оказывается, самое верное с её точки зрения доказательство, что Платон не тать, разбито в пух и прах.
– Ну, не плачь. Я за ним два десятка послал. Скоро вернут. Тогда и посмотрим, кто он есть.
Тут отворилась дверь и вошёл Бравлин.
– Ушёл, – коротко доложил он.
– Как?
– А я знаю? Мы с ратными аж до Усть-Бобровска доскакали. И сами не встретили, и никто не видел. В ворота не проезжал, на тракте не видали.
– Да что ж ты!.. – вскипел коназ.
– Охолонись, – спокойно ответил старый друг. – Ежели это и в правду тать, услышим о нём вскорости.
– Не тать он! – грозным голосом вставила Беляна. – Неужели вы не видите.
Воины с изумлением уставились на девушку.
– Тут Подана поведала, он в Москву собирался, – раздался из угла спокойный голос.
Все посмотрели туда. В тёмном углу сидел на лавке Молчан. Он был совершенно невозмутим.
Месяцы тренировок не прошли даром. Спал Платон вполуха и потому слышал, как кто-то, шурша, прокрался от кустов до их с Глашей лагеря.
Они остановились в лесу, недалеко от пустынной, незаезженной дороги, что вела к безымянному селу. Так было даже ближе, опять же, меньше прохожих, а значит, меньше общения. Глаша его не сильно доставала разговором, видимо, поняла, какие кошки у него на душе скребут. А когда остановились, и Платон развёл костёр, молча накрошила в котелок взятых в трактире припасов, и приготовила ужин.
Правда, спать порывалась с ним. Смирнов сначала сопротивлялся, но у девушки было такое умоляющее лицо, что он всё-таки пустил её под одеяло. Но предупредил, что будут они только спать.