— Что же, по-вашему, важнее ― здоровье тела или души?
— От человека зависит. С душевным здоровьем не каждый может жить. А телесное некоторых уродует, ― ответил я. ― Потому что не дает возможности развивать в себе другие стороны. Это так же просто, как быть дураком… Если знаешь, что ты дурак, то перестаешь быть дураком.
— Дурак этого никогда не поймет, ― сказала она.
— Об этом я и говорю.
— Да уж, вы знаток… ― улыбаясь, Анна качала головой.
— Делюсь тем, что нажил горьким опытом, только и всего, ― продолжал я куражиться.
— Да нет… Я согласна. Я согласна ― это разрушает, ― заверила она с непонятной грустью. ― А ты, Пенни, что ты думаешь?
— Я… вот чего не знаю, того не знаю… Быть или не быть ― надо же вопрос! ― апатично выдала Пенни. ― Лучше хотеть, чем иметь. Так хоть не придется куковать перед разбитым корытом.
Анна перевела на меня вопросительный взгляд. Я смотрел в висевший над стойкой телевизор…
Ворох пакетов с покупками, заодно и папка, были оставлены в магазине, где нам пообещали доставить всё в отель Хэддлов. И поскольку мы оказались налегке, Анна предложила прогуляться пешком. После кафе мы однако тут же застряли перед витриной японской забегаловки и, клюнув на перечень блюд, зашли перекусить.
Мы с Анной, как и весь ресторан, позарились на суши. Пенни, вегетарианка, от сырой рыбы отказалась и обошлась жиденьким зеленоватым супом из одних овощей, который повар, дородный, пухлощекий китаец, выдававший себя за самурая, предложил приготовить специально для нее.
После ресторана мы поехали к набережным, чтобы проплыть по Сене через центр на речном автобусе. Анна очень хотела опробовать это парижское новшество. Оказалось, ничего особенного: крохотный теплоход развернулся и, надрываясь всем нутром, пополз против течения. Минут десять мы с глупым видом разглядывали замшелые каменные набережные, не зная, куда деваться от выхлопной гари, которую задувало вовнутрь…
Наша прогулка, да и весь этот день, оказавшийся для меня сущим испытанием, ― всё могло бы закончиться наилучшим образом, если бы не неожиданный срыв Пенни, но этого я и опасался с первой минуты. После катера перейдя по мосту на другой берег, мы сели передохнуть на скамье в крохотном уютном сквере Анри IV, что над самой Сеной. Тут Пенни и отмочила свой коронный номер: как всегда ни с того ни с сего она вдруг раскисла и стала голосить на весь сквер, взахлеб понося своего русского мужа, проклиная его картины, друзей забулдыг и свою запутанную жизнь ― благо отдавала себе отчет! ― и даже своих родителей.
Анна пыталась успокоить ее. Я же, не зная, чем угодить, загораживал их от любопытных взглядов, совал Пенни носовой платок, пачкал обеим туфли. Тот факт, что законный муж Пенни приходился мне соплеменником, вселял в меня новое чувство вины перед ней. Поддакивая Анне, я приправлял свою речь английскими перлами, и тем более нелепой становилась сцена. Но подробности невероятной мистификации, которую Пенни нам устроила, удалось выяснить только на следующий день…