Сид пожал плечами:
— В таких местах я люблю играть, когда людей немного. При полном зале всегда найдется какой-нибудь болван, который начнет заказывать «В самом сердце Техаса» или еще какую-нибудь пошлятину в том же духе.
Кен рассмеялся, подмигнул Карсону, и оба повернулись на табуретах, чтобы понаблюдать за тем, как Сид проходит через зал и садится за рояль, установленный на низком помосте, в круге света от прожектора. Он пробежался пальцами по клавишам и взял несколько мимолетных аккордов, как ремесленник, любовно поглаживающий свои орудия труда, после чего всерьез приступил к делу. Сначала возник зажигательный ритм, сквозь который понемногу стала пробиваться и обрастать вариациями мелодия — «Baby, Won’t You Please Come Home»[18].
Они просидели в этом баре несколько часов, слушая игру Сида и в перерывах по-приятельски угощая его выпивкой, к видимой зависти других посетителей. Появилась подружка Сида — высокая, с каштановыми волосами и открытым, как будто слегка испуганным лицом, которое с небольшой натяжкой можно было назвать красивым. Кен представил ее своему другу, не удержавшись от излишне торжественных ноток:
— Познакомься, это Жаклин.
Она прошептала что-то вроде извинения за свой плохой английский, а когда у Сида наступил очередной перерыв — теперь зал быстро заполнялся публикой, и аплодисменты прозвучали уже весомо, — они вчетвером заняли один из столиков.
Кен предоставил Карсону вести беседу, вполне удовлетворенный самим фактом своего присутствия за столом в компании друзей, которых он оглядывал с безмятежной улыбкой, напоминая хорошо упитанного молодого священника. Этот вечер был самым счастливым из всех его вечеров в Европе — настолько счастливым, что даже Карсон не смог бы себе такое представить. Эти несколько часов заполнили всю пустоту, образовавшуюся в нем за последний месяц — с того момента, когда Карсон произнес: «Отправляйся без меня. Ты что, не можешь самостоятельно поехать в Канны?» Этот вечер с лихвой возместил Кену все знойные мили, которые он прошагал с мозолями на ногах вдоль набережной Круазет, исподтишка поглядывая на почти обнаженных загорающих девиц. Это была компенсация за скучные поездки в переполненных автобусах до Ниццы, Монте-Карло и Сен-Поль-де-Ванса; за тот день, когда зловещего вида аптекарь содрал с него втридорога за солнцезащитные очки, в которых он походил на огромную слепую рыбу, обнаружив это при взгляде на свое отражение в соседней витрине; за ужасную, терзавшую его денно и нощно мысль о том, что вот он, молодой и богатый, находится на Ривьере — на Ривьере! — и совершенно не знает, чем себя занять. Через неделю после приезда в Канны он снял проститутку, но ее фальшивая улыбка, наглое завышение цены и секундная брезгливая гримаса при виде его голого торса перепугали беднягу до полового бессилия. В последующие вечера он обычно напивался, бродя по разным барам, шарахаясь от шлюх и не заговаривая с другими девушками из опасения нарваться на грубость; не рискуя общаться даже с мужчинами — вдруг они примут его за гомика? Однажды, просто чтобы убить время, он проторчал полдня в магазине полезных мелочей, имитируя покупательский интерес к висячим замкам, кремам для бритья или дешевым жестяным побрякушками и в той духоте, при ярком искусственном освещении, с пронзительной тоской думая о доме. Пять вечеров подряд он укрывался в спасительной тьме кинозала на сеансах американских фильмов — точно так же, как делал еще мальчишкой в Денвере, спасаясь от сверстников, которые прозвали его Жирдяем Платтом, — а после столь убогих развлечений добирался до своего отеля с осточертевшим шоколадным привкусом во рту и засыпал, обливаясь слезами. Но сейчас все неприятные воспоминания стремительно таяли и исчезали под чудотворным воздействием небрежно-виртуозных пассажей Сида, довольной улыбки Карсона и его ладоней, с готовностью начинавших хлопать после каждого музыкального номера.