9. В первой потенции долг и душевная склонность находятся в состоянии резкого противоположения. Человек обнаруживает в себе два повеления: душевное и духовное. Первое имеет целью его личное благо, второе же требует отречения от этого блага. Здесь душевное ощущается как нечто свое, как нечто несущее радость, от которой лишь с болью можно отказаться; духовное же ощущается как что-то деспотическое, требующее отречения от своего блага. Первая потенция указывает, что есть нечто в нас, что может действовать наперекор нашей воле и притом настолько властно, что даже не несет в себе никакого разумного обоснования. Наблюдая мощность чувства долга, приходится констатировать, что человеческая природа двойственна и личность не исчерпывается душой, но имеется еще и дух, могущий бесконтрольно предписывать нравственные нормы. Эти нормы, будучи необъяснимы из природы души, идут из неосознанных глубин личности. Резкий дуализм душевной склонности и духовного повеления иногда проявляющийся у страстных натур в бешеной борьбе страстей и совести, придает первой потенции несколько суровый, а подчас и трагический характер.
10. Противоречие находит свое разрешение во второй потенции, в стремлении к чистоте. Здесь человек делает добро потому, что оно ему более свойственно, чем зло. Первая полагает нравственное различение добра и зла; вторая опознает добро как свое, а зло как чужое. Зло более не сладостно, оно ощущается как что-то мерзкое, унизительное, постыдное. Размышляя о стремлении к чистоте должно признать, что вторая потенция разрешает дуализм души и духа, свидетельствуя о первенстве духа над душой. Надо признать, что долг есть норма, а личная склонность — ненормальность. А так как немыслимо, чтобы моя нормальная природа находилась вне меня самого, то ясно, что я есть не душа, а дух, душа же — подчиненное мне орудие. Благодаря разрешению противоречия вторая потенция привносит мир и радость, которые свойственны чистым, не винным натурам.
11. Третья потенция ставит новую задачу. Сострадание вовсе не может быть понято из монады, как отдельного существа. Никакими ухищрениями эволюционных учений нельзя объяснить, почему человек при виде чужого страдания вместо естественного побуждения бежать старается помочь страдающему существу. Он переживает чужие страдания как свои, однако не так, чтобы он испытывал качественно то же самое страдание, что и страждущий, которого он видит. Страждущий испытывает то сжатие сердца или ту тесноту, которая собственно есть переживание ограничения личного могущества; но при этом ограничение чужого могущества он переживает как свое. Таким образом он переживает другого, как ограниченную монаду. Переживая другого, он в нем находит себя; однако это не есть снятие перегородок между монадами, ибо страдающий переживает другого именно как сдавленную перегородками, так сказать заключенную в стенах чужих насилий монаду. В страдании человек сознает, что окружающий его мир враждебен ему; в сострадании он, видя себя во всякой монаде этого мира, видит весь мир монад враждебным каждой монаде, и вместе единым в существе, так как обретает себя во всех. Таким образом в сострадании дано особенно острое переживание разделения монад, связанное с переживанием их единства. И необходимо должно быть так, ибо единство и разделенность соотносительны. В третьей потенции встает дуализм личного и всеобщего духа. Монада, испытывающая сострадание, переживает вражду жажды личного могущества и нравственного сознания долга не в себе, так как эта противоположность отменена П-й потенцией, а в других. Таким образом, сострадание по преимуществу есть переживание чужой безнравственности, чужого самоутверждения. Сострадание во вселенском масштабе повторяет первую потенцию. Но в отличие от нее в сострадании отсутствует слишком резкое противопоставление двух сторон, тени смягчены. Эта потенция носит скорбный, но кроткий характер.