Не могу смириться и с тем, что люди – нормальные, порядочные люди – никак не реагируют, слыша за стеной, у соседей, крики избиваемого ребенка. С тем, что кредо «ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу» становится все более распространенным: ведь так удобнее, ведь не хочется вмешиваться, ведь мы уже ко всему привыкли, ко всему стали равнодушны…
А все эти «голубые линии»[5], органы опеки и попечительства, суды? Оттрубить свое с восьми до шестнадцати и получить зарплату в конце месяца – вот и все, к чему стремятся все эти чинуши.
Знаешь, я хочу этим заняться. Я буду писать об общественных аномалиях, но клеймить буду не самих преступников, а тех, кто должен их ловить, судить и приговаривать к наказанию. Хотя мой новый шеф сказал недавно: «Оставь, кому это нужно?»
Мне это нужно.
Может быть, как ты и просила, я спасу хоть одного беззащитного малыша.
Знаю, мой крестовый поход не вернет тебя к жизни, но я хотя бы так искуплю твою смерть. Ведь ты была бы жива, не напиши я той статьи. Но… ты жила бы с чувством вины, а так, благодаря мне, ты умерла счастливой, не так ли?
И Каспера я спасла – он бы замерз в том мусорном отсеке вместе с тобой. Чарек разрешил мне оставить его. Теперь мне есть к кому возвращаться, хоть это всего-навсего некрасивый бурый кот.
Вот только… он ужасно скучает по тебе. Спит, уткнувшись носом в твою блузку, и все время ждет твоего возвращения.
Ты могла бы жить, Кинга. Могла бы жить, подруга.
Если бы не…
Эх, мерзкий этот мир, злая судьба, подлые люди…
И сейчас, преклоняя колени перед твоей могилой, я обещаю тебе: я найду Алюсю и буду следить, чтобы никто не причинил твоей девочке вреда. Это мой долг и перед тобой, и перед ней.
А когда-нибудь я приведу ее к твоей могиле и расскажу ей, как сильно… как сильно ты любила ее.
Да, я расскажу об этом твоей дочери.
Обещаю, Кинга.
Варшава, 2 марта 2013 г.