— Все равно справлюсь! — упорствовал Коршок.
— Его хоть на дно моря пусти, он и там пулеметчиком будет, — похлопал Коршка по плечу Пузанов.
На кухне гремели рогачи и сковородки, звенела посуда. Хозяйка и две соседки готовили ужин. Шестнадцатилетняя дочь ее челноком моталась из кухни в столовую и обратно. Увидев меня, улыбнулась серыми лучистыми глазами.
— Здравствуйте. Раздевайтесь… Белецкая Нина, — и смело подала маленькую руку. Помолчав, сказала: — Я хочу сестрой быть, товарищ капитан. Примете меня? Справлюсь, честное комсомольское! Не верите? — Она вскинула густые и длинные ресницы. — Я уже и экзамены сдала. Вон посмотрите, как я вашего Баранникова перевязала.
Нина приоткрыла дверь в комнату, где находились собравшиеся гости. Они заразительно хохотали.
— О-го-го-го! Ей-бо! Ладно брешешь!
Я остался возле полуоткрытой двери. В комнате сидели — кто за столом, кто на кровати: командир взвода лейтенант Сачко, Петро Гусаков, командир 1-го взвода Прощаков и Баранников. Лесненко устроился на подоконнике.
Баранников, откашлявшись после смеха, говорит:
— Ну, давай дальше!
Сачко, взъерошив свой чуб, вполголоса продолжает:
— Живу я день, живу два, приглядываюсь: паскудная же она какая. До тошноты… и старше меня лет на тридцать!.. Пока у меня рожа-то перевязана была, кое-как сходило, а как повязку снял, стала глядеть такими глазами, что сил нету. Я и сяк и так… Говорю, болен, Кузьмовна, я… А она лезет… Втюрилась, как кошка… А староста и говорит: «Вот тебе невеста!»
— Ой, горечко!
— Ха-ха-ха! — снова захохотали гости.
Сачко затянулся, выпустил синее кольцо дыма, повернулся к свету. Мне хорошо видно его красивое смуглое лицо, яркие с хитринкой глаза, крепкие белые зубы, копну темных волос, ветвистый шрам от угла рта до уха.
Сачко был в армии помощником командира роты, участвовал в боях под Новгород-Северским, где и получил тяжелое ранение.
— Ну, а спали як же? — нетерпеливо допытывается Гусаков.
— Спали на одной кровати, — продолжал Сачко. — Она с краю, а я у стенки, спиной к ней. Она то ручкой за шею, то за голову, то еще как и говорит: «Чего же отвернулся?» Я выкручиваюсь, кажу — контужен. Только на левом боку спать могу… «Так ты, — говорит, — переходи сюда, на мое место…» А там, кажу я, совсем с кровати свалиться могу. Поняла она мою политику. Укорять стала. И борщ со сметаной вспомнила, и самогон, и жареного куренка, которым угощала. И старосте пожаловалась: «Лежит как пень. Не пригорнет до себя». А я думаю: «Чертяка бы тебя, стару ведьму, пригорнул!»
Тут пан староста як почнет кричать: «Ты, каже, для чего дивчину позоришь? Почему законным порядком не оженишься?» Аж посинел весь от злости. «К венцу, — кричит, — собирайся, к попу! В церкву!..»