— У короля есть горести? — осведомился Конде.
— Да, и серьезные, настоящие, мой кузен.
— И кто же оказался столь дерзким, что рискнул причинить горести вашему величеству?
— Особа, к несчастью имеющая на это право, мой кузен.
— Я не знаю ни единой особы, государь, что имела бы право огорчать короля.
— Ни единой?
— Ни единой, государь.
— И даже королева-мать?
"А-а! — подумал принц, — кажется, королева задала порку своему малышу!"
И вслух он произнес:
— Даже королева-мать, государь.
— Таково ваше мнение, мой кузен?
— Таково не только мое мнение, государь, но, как я полагаю, таково же мнение всех верноподданных вашего величества.
— А вы знаете, насколько серьезно то, что вы мне сейчас говорите, господин мой кузен?
— Чем же это серьезно, государь?
— А тем, что вы проповедуете бунт сына против матери.
Произнося эти слова, он невольно осмотрелся вокруг, словно человек, который боится, что его подслушивают, хотя как будто нет никого постороннего.
Франциск знал, что, когда кто-нибудь хочет поделиться тайной, стены Лувра пропускают через себя звуки, подобно фильтру, пропускающему через себя воду.
Поэтому, не решаясь высказать свою мысль до конца, он удовольствовался тем, что сказал:
— А, значит, ваше мнение таково, что королева-мать не имеет права меня огорчать. Тогда как бы вы поступили, мой кузен, если бы вы были королем Франции, а королева-мать вас огорчила… Короче говоря, что бы вы сделали на моем месте?
Принц понял, в чем смысл жалобы короля; однако, привыкший при любых обстоятельствах говорить то, что думает, он переспросил:
— Что бы я сделал на вашем месте, государь?
— Да!
— На вашем месте я бы взбунтовался.
— Вы бы взбунтовались? — радостно воскликнул Франциск.
— Да, — откровенно и просто заявил принц.
— Но каким образом взбунтоваться, мой дорогой Луи? — спросил Франциск, подходя к принцу поближе.
— Да так, как всегда бунтуют, государь: бунтуя. Посоветуйтесь с теми, кому к этому не привыкать. Да и способы не столь уж разнообразны: к примеру, не повиноваться или хотя бы делать все возможное, чтобы противостоять несправедливой власти или безжалостной тирании.
— Но, кузен, — усомнился Франциск, явно обдумывая слова принца, — так может взбунтоваться крепостной против своего сеньора; но сын не может, как мне представляется, взбунтоваться в строгом смысле этого слова против собственной матери, точно так же как подданный — против своего короля…
— Тогда чем же занимаются в данный момент, — возразил принц, — те тысячи гугенотов, что, как из-под земли, объявились в ваших отдаленных провинциях, в Нидерландах, в Германии, как не подготовкой гигантского бунта против папы? А ведь папа — наивысший из королей.