Мать и отец, братья и сестра, дядья и тетки, кузены и кузины, дедушки и бабушки — все они в конце концов почили на кладбище моего равнодушия.
Из них из всех только один не подчинялся общему правилу — мой брат, мой младший брат, на два года моложе меня. Ради него я с легкостью пересекла бы океан на утлом суденышке, осушила моря, бросилась в горящий дом, изничтожила взрослых, которые его обижали, дернула стоп-кран несущегося на всех парах поезда и увела от него хищников, отдав им на растерзание свое молодое прекрасное тело. Стоило мне заметить в глубине его вечно удивленных глаз намек на печаль, я тут же замирала, словно охотник в саванне, выслеживающий из засады добычу, и ждала подходящего мига, чтобы обрушиться на негодяя, ставшего ее причиной. Сердце при этом сжималось в тугой ком, из чего я выводила, что у меня все-таки есть сердце.
Я никогда не говорила ему, что я его люблю. Я его щипала, устраивала ему головомойку, приклеивала к его школьному рюкзаку жвачку, посыпала ему дыню зеленым перцем, опасно подрезала его, когда мы катались на велосипедах, и находила тысячи способов приблизиться так, чтобы он ни на миг не заподозрил, какую нежность я к нему испытываю. Он отвечал мне взаимностью. Мы с ним держались на расстоянии, стояли рядом руки по швам, понимая, что в тяжелую минуту не успеет он повернуться, как я выхвачу мушкет своей ненависти и прикончу обидчика на месте одним взглядом. Если он лежал с температурой, а родители ссорились не дома, а где-нибудь еще, я сидела с ним. Если он трясся от страха перед школой, потому что не выучил то, что задали, я ночью рассказывала ему урок, чтобы он запоминал его во сне. Если ему позарез надо было запустить самолет из «конструктора», а на улице лил дождь, я шла с ним, стоически терпела непогоду и аплодировала, когда его модель отрывалась от земли. Он был мой малыш, мой любимчик, мое дитя, единственный в мире человек, которого я не боялась и могла любить. Но — тайно. Меня это вполне устраивало. Я не умела распахивать объятия, принимая любовь.
Когда он обзывал меня уродиной и говорил, что от меня даже звери в лесу разбегаются, или сравнивал мою грудь с прыщиками, меня охватывала такая печаль, что ноги у меня подгибались и я без сил плюхалась на стул, борясь с удушьем. Я избегала зеркал и мальчишек и старалась одеваться и вести себя как мальчишка. Если же — редчайший случай! — ему случалось сквозь зубы процедить мне комплимент, я гордо задирала голову и ощущала себя Брижит Бардо. Тогда до меня доходило, каким блаженством может обернуться любовь, и я принималась горько сожалеть, что я чужая на этом празднике жизни, казавшемся мне бесконечным.