Василий шел к гробу отца с неподдельным ужасом. Игнатий запретил себя бальзамировать. Таково было его последнее желание. Он ни за что не хотел, чтобы его мозг вытаскивали через нос. Он считал, что разум слишком хорошо и долго трудился для него, чтобы заслужить почетное право оставаться после смерти хозяина на своем месте. Кроме того, он был уверен, что мозги пригодятся ему в том — другом мире, куда он направлялся. Согласно его воле тело торговца обмыли, натерли восточными благовониями, а потом завернули в широкие бинты, пропитанные воском.
Слуги приняли все предосторожности, чтобы душа покойного примирилась с миром. В головах ложа, на котором лежало тело, зажгли высокую свечу. Пламя ее было светлым и ровным. Бинты припудрили солью, чтобы обмануть алых духов, когда те соберутся подобраться к душе умершего. Ведь соль считалась веществом живых. На всякий случай, предвидя бой с духами, руки Игнатия сжали в кулаки.
За годы, проведенные в белом дворце, Василий привязался к отцу. Поэтому при виде этого всегда живого, а сейчас белого и неподвижного лица юноша заплакал. Жаль ему было не только Игнатия, но и себя самого. Ведь в лице умершего он потерял не только богатого и доброго отца, но и хорошего друга. При жизни в облике Игнатия было что-то грубое, даже жестокое, а смерть, как ни странно, не только не подчеркнула его резкие черты, а смягчила и разгладила их, придав Игнатию некоторую величественность. Казалось, красота, свойственная их народу, красота, к которой Игнатий так стремился, в благодарность совершила чудо, облагородив его образ. Постояв некоторое время у изголовья отца, Василий через пустынные комнаты вернулся в свою каморку, чтобы в уединении предаться горю. Как ни удивительно, он нашел у себя на чердаке Персею. Это говорило о многом, ведь женщина так давно болела или по мнительности считала себя больной, что на самом деле очень ослабела и почти не выходила из своих покоев. Ей было непросто подняться в комнату сына. Несмотря на то, что все его мысли были заняты горем, Василий все-таки отметил про себя, что она ужасно худа и измождена.
— Сын мой, — с надрывом произнесла Персея, — ты, конечно, прав, что оплакиваешь его. Игнатий был хорошим мужем и хорошим отцом. Только умоляю, оставь немного жалости и для меня.
Молодой человек с удивлением поднял голову и посмотрел на мать. Такой он не видел ее еще никогда: Персея была не просто печальна или подавлена, во всем ее облике сквозили страх и неуверенность.
— Что ты, мама, — запротестовал он, — неужели ты могла усомниться во мне хоть на минуту. Ты же знаешь, как я люблю тебя!