— Кушай, сыночек. Бог знает, когда еще домашний супчик доведется поесть.
Перед Митькой стоит вкусно парующая полнехонькая тарелка супа из куриных пупков и молодой картошки. Где-то под Кущевской глухо воркочет канонада: шестидесятилетние казаки и безусые казачата сквозь ураганный артогонь кидаются в кавалерийские атаки на броневой клин армий фон Клейста, рвущихся на Кубань, на Кавказ, к бакинской нефти, на соединение с турецкими дивизиями, с дальним прицелом на Персию, Индию и Китай… Наши отходят с кровопролитными боями. Через пять-шесть дней фашисты будут здесь — не зря же военкомат в срочном порядке собрал допризывников очередных возрастов и решил в ночь на 20 июля эвакуировать всех на Кавказ. Потому-то мать вырезала всю наличную в хозяйстве живность: десяток кур, двух уток и селезня, даже сиротливую пару — индейку и индюка.
Вареные в рассоле две курицы и индейка уже уложены в самодельный сидор — походный заплечный мешок с лямками — и, натертые солью, упрятаны в холодный погреб. Мать медленно, тихо просит:
— Кушай, сынок. Видишь ты — отец, не собравшись, уехал сопровождать лошадей да так на фронте и остался. Антоша еще под Белостоком в окружение попал, да с тех пор и не слышно. Хоть тебя, детка, по-людски провожу…
— Ты, того, мам… — Митька пытался для убедительности басить, — не волнуйся. Береги родной куток, чтоб нам после войны было куда вернуться. А мы вернемся. Ты верь.
Те же слова сказал он маме и на пыльной ночной дороге под Канеловкой, куда провожала она его и тащила тяжелый сидор, чтоб хоть немного облегчить ношу сына… Много раз потом виделась во сне ему и эта ночная дорога, и сухие губы матери, и ее крепкие худощавые руки на его шее, и покорный шепот:
— Береги себя, сынок. А я вас дождусь…
…Когда особенно донимал голод, Митька, подбирая в придорожных канавах пустые консервные банки, щепочкой выскребал из пазов порыжелые остатки жира облизывал ее и видел перед мысленным взором суп с куриными пупками…
Ночью Митька мерз. Спичек у него не было, не было и кресала. Печь растопить нечем. Перед тем как лечь, он обшарил чугунки и горшки на плите, в одном нашел холодные и загустевшие остатки гречневой каши Не утруждая себя поисками ложки, выгребал кашу рукой и жадно поедал. Убедившись, что чугунок опустел, и тщательно облизав пальцы, забился в свой угол за печкой, завернулся в овчину, забылся боязливым сном. Да, да, теперь было страшно, а тогда, когда приполз почти беспамятный и втиснулся в этот угол, тогда ничего не боялся и ни о чем не думал. Просто какие-то рычаги подсознания отчаянно боролись за жизнь.