Оба, как пришибленные, смотрели на чайник. Вовка — на них:
— Борис, Александр. Вы сегодня как-то особенно шумны и говорливы.
Шурка смотрел на свое отражение в блестящем боку. На выгнутую дулю Бобкиного лица рядом.
А когда Шурка карабкался по холму вверх, пыхтя, толкая и подпирая руками собственные колени, Бобка быстро вынул сушку из кармана. Метнул через плечо. Не глядя.
Он знал, что черная собака трусит где-то там. За ними.
И сушка через мгновение точно — захрупала.
Палисадник уже весь затянуло весенним зеленым дымом. Уже не видны были птичьи гнезда в кронах.
И у палисадника Игната тоже не было.
На траве был иней. Видно, зима попробовала отвоевать прежнее — сунулась под покровом ночи.
— Подождем, — умоляюще предложил Бобка.
Потоптались.
— Идем, — потянул брата за рукав Шурка. — В школу опоздаем.
— Еще минуточку.
Трепал листочки колкий ветерок. Уши начали стыть.
— Погоди. Я чувствую. Он вот-вот пройдет мимо. Как только мы уйдем, тут же и появится.
— Может, у школы нас поджидает.
— Логично.
У школы Игната тоже не было.
Не было ни на рынке, ни у холма, ни на дощатом причале. Шурке начало все это надоедать. После уроков домой бы, а не шастать. В животе урчало. Хотелось сразу пить и писать. Но Бобка не сдавался.
Солнце уже нагрело день, но воздух все еще студил. Пальцы у Бобки стали красные, он поджимал их в рукава куртки. Но все равно просил:
— Еще чуть-чуть.
Шурку осенило:
— Мы с тобой дураки.
Как он и ожидал, это «мы» Бобку подкупило. Брат смотрел доверчиво.
— Почему это?
— Рыщем, мерзнем. А ведь Игната знает Луша!
Бобка посмотрел на него с уважением.
— Точно. Она тогда сказала: «Катись, Игнат».
— Вот-вот!
— Если она сказала «катись», — уныло возразил Бобка, — значит, знает с плохой стороны.
— Главное — знает! Чтобы сказать человеку «катись», надо знать, куда или откуда. Где он работает, например.
Бобка оживился. Выпростал пальцы. Жар близкой добычи согрел его.
— Точно. Если мы придем к нему на работу, там люди смотрят. Там он от нас не отделается — все расскажет.
Луша стояла посреди комнаты с охапкой тряпок. Очевидно, несла стирать да встала. Куда-то пристально смотрела — глаза были как стеклянные. Даже не обернулась, когда они вошли. Шурка посмотрел тоже — ничего. Стена. Комод.
— Луша, — заговорил с порога Бобка, — ты Игнату тогда сказала «катись». Почему?
— Нипочему, — мотнула она головой. — Старухи болтают. Они отсталые. Нечего за ними чушь повторять.
— Какую чушь? — жадно набросился Бобка.
— Мы советские люди. В двадцатом веке живем.
— Он кто?
— Тихо, — осадила Луша.
Шурка понял, что она не смотрела: слушала.