Заверещали восторженно:
— Людоед! Людоед из Ленинграда!
Затопотали, захохотали убегающие ноги.
Мелкаши.
А потом услышал похрюкивание. Раздвинул лопухи.
Верочка сидела на земле, подтянув колени. Лицо от слез стало совсем кроличьим: розовый нос, розовые глаза. «Поколотили они ее, что ли?» — удивился Шурка. Верочку не любили. Но и не задирали.
Сочувственно сел рядом. Четыре холма колен. Верочка хлюпала и старательно не смотрела на него. Поколотили.
— Болит? — спросил.
Верочка выпрямилась так стремительно, что стукнула его затылком по подбородку — зубы клацнули.
— Врете вы все. Все они врут. На фронт он сбежал. Понятно?
«Она что это, опять насчет Бурмистрова?» — неприятно удивился Шурка.
— Ну сбежал, — пробормотал он.
Ладно уж. Сколько можно?
— Я знаю! На фронт. Понял?
Вскочила. Отряхнула платьице. И убежала, только лопухи шушукнулись. Трава все еще качала головами, мол, ну и ну.
«Девчонки, — только и подумал Шурка сердито. Поди их пойми».
В палисаднике Бобки тоже не было.
А на рынке Шурке рассказали.
Немецкие трофейные снаряды, которые привезли на эвакуированный столичный завод, где директором был Вовкин папа в своих новеньких сапожках, лежали в ящиках. Прямо в заводском дворе их отгрузили. Думали, наши военные из них вынули взрыватели.
А наши военные — что вынут на заводе.
Убило Вовку мгновенно.
Улицы, переулки, дома с кружевными ставнями и деревянными диадемами на лбу пролетели мимо, как будто их стряхнули. Лушин дом коряво выбежал навстречу. Дверь отпрянула.
— А, это ты, — безразлично сказал Бобка. И снова занялся тараканом на столе: преградит ему путь линейкой, отпустит, снова преградит уже с другой стороны.
— Бобка, ты… — Шурка не знал что.
Над ящиком комода то взбрыкивали, то снова пропадали красноватые ножки Вали маленького. И ни звука. Валя маленький как будто предлагал с ним поиграть, зная наперед, что никого не заинтересует.
— Ты где был?
— Нигде, — пожал плечами Бобка. — Домой пошел.
А голову не поднял. Как будто разговаривал с тараканом.
— Домой? Я…
— Знаешь, Шурка. Ты меня после школы больше не жди. Я сам.
Шурке стало тошно. Бобка здесь, Бобка цел и невредим. Не плачет. А на душе — тошно. Лучше бы плакал. А когда молчит — как быть?
— Сам так сам, — согласился Шурка.
«Завтра по дороге в школу поговорим».
Подошел к комоду. Наклонился над ящиком. Валя маленький распахнул глаза. Они стали как две круглые голубые пуговки. Изучали Шуркино лицо.
«Я кажусь ему очень большим. Лицо на полнеба», — подумал Шурка. Но веселее не стало.
Валя вскрикнул, ахнул, заулыбался, замахал кулачками.