Игнат все равно не ответил. Но глаза опустил. Они еле видны были под длинными ресницами. От него сильно пахло потом. Он согнул ногу, колено мелко задрожало.
Устал, догадался Бобка. Вот и разговаривать не хочет.
— Да ты поешь еще, может? — принялся он уговаривать.
Взял охапкой сено, разложил клочьями. Поаппетитнее. Игнат наклонил голову. Понюхал. Взял кончиками длинных мягких губ. Но тут же уронил клок обратно в дощатую лоханку.
— Я даже про Бурмистрова понял! — зашептал Бобка. — Его ты тоже пожалел. Теперь ему хорошо. Где хочет — поспит. Где хочет — посикает. Захочет — на людей полает, как он привык. Зато живой. Все же говорили: «Тюрьма по нему плачет». И ножик у него был. Да? Ты его не в собаку превратил — ты его от судьбы его спрятал.
Игнат наконец посмотрел ему в лицо карими терпеливыми глазами. И Бобка понял: все правда.
Обнял потную шею. Прошептал ей:
— Если бы не он, ты бы и Вовку спрятать успел. Ты же мог. Правда?
Шея была теплая, добрая. Уши мохнатые.
— А Таню ты в кого превратил? Ведь ты ее превратил, — зашептал в мохнатое дупло Бобка. — А мы вначале не верили. Ты только не обижайся. Ну скажи, где она?
В отвислых губах лошади ему почудилось что-то напыщенное и недоверчивое. Бобка быстро зашептал:
— Я глаз тебе отдам. Честно-честно.
Поднес глаз опять. Он отразился в живом, карем.
— Только ответь.
На стекло упало теплое лошадиное дыхание. Стекло на миг затуманилось. Снова стало ясным.
— Я знаю, ей сейчас хорошо. Она сейчас животное. Такое сейчас время, что только зверям и хорошо. — Голос у Бобки дрогнул. — Ей хорошо: она животное, ничего не понимает. А я…
Игнат сложил губы трубочкой.
— Думал, здесь хорошо. А они даже сюда дотянулись — и Вовку убили.
Игнат тряхнул челкой.
— Если бы ты знал, как я их ненавижу. Всех ненавижу.
Он уже сам точно не знал, кого имеет в виду: тех, что арестовали маму и папу, или этих, которые морили и обстреливали Ленинград, погубили Вовку.
— Всех!
Игнат чуть отодвинулся. Снова глядел на Бобку из-под длинных рыжих ресниц.
— Я бы руками их поубивал. Каждого. Убивал бы — и радовался. А если бы сто раз мог каждого убить — сто раз бы убил. А Тане хорошо. Она не понимает.
Упал прямоугольник света.
Зарокотало ведро, потом голос. Бобка отпрянул, сжимая глаз в кулаке.
— Мальчик, ты что возле лошади крутишься? Ну-ка! Вот сейчас уши надеру!
В лунном свете дорога поблескивала двумя серебристыми рукавами. Как платье, которое начали складывать и бросили. Один лежал прямо, другой — в сторону.
«Черт, если б я знала, что так выйдет, я бы зубрила географию, — с досадой подумала Таня. — Все к черту — только одну географию».