— Он же сказал: не может. Люди сами должны.
— Бобка, вот именно. Сами. Им просто надо разок показать.
— Да что?
— Что время стоит.
— Ну?
В глазах у Бобки блеснул интерес:
— И тогда их всех убьет?
— Наоборот! Тогда они тоже все поймут. И остановятся.
— Что поймут?
— Что ты сразу и младенец, и мальчик, и взрослый, и старик.
— Ну.
— Просто мы идем и поэтому каждый раз видим только одно. Я вот смотрю на тебя — и вижу мальчика. А они, которые воюют, они смотрят и тоже видят только одно: взрослых.
— Ну?
— Запряг, что ли? — не удержался Шурка. — Ну да ну.
Бобка прыснул.
— Смотри: трусы, — показал. — И не стыдно им?
Брат не засмеялся. Вырвал у него из рук. Бросил.
— Куча неправильная, — изрек Бобка.
Шурка будто не слышал.
— Бобка, им просто надо разок показать друг друга маленькими. Как Валя. С попкой, беспомощными.
— Немцам? Или нашим?
— Обоим. В смысле — всем.
— А то они попок не видели.
Но брат не засмеялся.
— Я точно тебе говорю! Разве можно выстрелить в Валю маленького? Он такой дурацкий, смешной. Его даже ударить невозможно! Что?
Бобка захохотал. В руке трясся розовый прямоугольник с двумя дырками.
— Да хватит уже про эти трусы, — рассердился Шурка. — На голову их себе надень, если тебе смешно!
Бобка так и закатился.
Сунулась Луша.
— Чего веселитесь? Бобка?
Тот повалился в белое, хохоча. Луша тоже начала улыбаться.
— Шурка? Чего смешно-то?
— Да Шурка!.. Ах-ха-ха-ха. Попки!
Луша посмотрела на Шурку. На Бобку.
— Я над ним смеюсь! — показал Бобка пальцем. — Добренький. Держите меня.
Шурка опешил.
— Маленькими? — покатывался Бобка. — Ой, не могу… Голенькими?
— Кого? — Луша не понимала ничего.
— Слюнтяй ты! Убивать их надо! Убивать! — заорал Бобка в лицо — ей, Шурке, всем. — Убить их! Всех! Тогда войне конец! Понял! Оружие надо! Невиданное! Небывалое! Чтобы убить! Немцев! Всех! Разорвать! На куски! И дядек! И старых! И детей!
Мелькнула красная ладонь. Бац!
И стало очень тихо.
Бобка держался рукой за щеку.
— Ты что? — смотрел на Лушу.
Так удивился, что ему даже не было больно.
— Дура!
И бросился вон.
Ботинки его так и остались у стены.
Таня стояла на обочине, когда грузовик остановился. Грузовик наш, советский — она уже научилась их различать.
Это успокоило.
Она вышла.
Люди в кабине о чем-то посовещались: смотрели то друг на друга, то оба на Таню. Шофер и девушка в пилотке. Хлопнула дверца.
Девушка обошла грузовик спереди.
— Кис-кис-кис, — обрадовалась она.
От ее руки пахло говяжьей тушенкой.
— Кис-кис-кис, — звали по-русски румяные губы.
Тане стало стыдно за свою свалявшуюся шерсть. «Сейчас она увидит, какая я грязная и поганая».