И поборов в исполнителях неуверенность и тревогу, песня, разодрав металлическую обшивку машинного отделения, вырвалась на волю, громыхнула над океаном…
И мы вернемся, мы, конечно, доплывем,
– сжимаются в кулаки мозолистые ладони-крабы…
И улыбнемся, и детей к груди прижмем,
– раскачиваются в такт плечи, головы и спины…
Там за туманами, вечными, пьяными,
Там за туманами песню допоем.
– Да, конечно, допоем, мать ее в пень дырявый, – рявкнул Дед Вован. – А теперь мою любимую. И заорал ухарем:
Сидели мы у речки у вонючки,
Сидели мы с тобой в двенадцатом часу…
Ты прислонилася ко мне корявой мордой
И что-то пела, ковыряяся в носу.
– Это что-то новенькое… – заржал сивым мерином боцман. – Я думал, ты сбацаешь «Ехал на ярмарку Ванька-холуй…»
– Неа, это на-потом, – замахал стармех татуированной рукой и, преисполненный угарного воодушевления, залихватски рьяно продолжил:
Ты пела так, что выли все собаки,
А у соседа обвалился потолок.
Хотелось мне без шума и без драки
Тебя обнять, поднять и… об пенек.
– Да с твоим голосом только в сортире «Занято!» кричать… – И гомерический хохот надсаживал животы и рвал глотки. А Вован, в эйфории и упоении от собственного исполнительского мастерства, вдохновенно отбивая молотком и отверткой ритм по перевернутому вверх дном ведру, самозабвенно вопил, почти как Марио дель Монако на сцене Ла Скала, – громко, проникновенно и с надрывом. И хотя голос его, подобно великому итальянскому тенору, не мог своей силой раскрошить на десяти шагах хрустальный бокал, стоящая рядом трехлитровая банка, со звоном грохнулась о железный пол и разбилась вдребезги.
Любила целоваться ты в засос,
Засасывала губы, рот и нос.
Орала диким голосом, рвала меня за волосы
И вот теперь…
Последние слова утонули в буйном реве, топоте ног, аплодисментах и ретивом гоготе невольных слушателей.
– Шедеврально, как все гениальное, – сквозь всеобщий гам подытожил вокальное выступление своего друга кок. – Так что, ребята, утром завтрака не будет. Через такую ржачку не нужна и жрачка, все и так наелись до усрачки. Считай, по полкило мяса слопали – по количеству калорий…
И в непрошеном сумасбродном веселье зачах пещерный страх, съежился, истлел и вовсе исчез, как никчемный балласт, будто через кингстоны за борт его продуло.
– Всем ша! – неожиданно рявкнул Куздрецов и вскинул кулак с вытянутым указательным пальцем в сторону дверей машинного отделения. Гогот вмиг провалился куда-то под днище судна. Будто по команде все головы повернулись в ту сторону, куда уткнулся указующий перст, и в гулкой тишине моряки услышали несколько коротких автоматных очередей. Но пули не звякнули в дверь, зато послышалась какая-то непонятная, еле различимая за толстым железом возня и вскрики – их отчетливо услышали те из моряков, кто в мгновенье ока оказался у дверей. Затем все стихло.