- На самом деле, - говорю, - не надо унывать.
- Ты так думаешь? - ухмыляется дядя Эдик.
Прогулялись по пустому перрону, вошли в одну дверь вокзала, а в другую вышли, перебрались через рельсы и оказались на той самой дорожке, по которой шагали час назад. Теперь при ярких солнечных лучах все казалось совсем другим, и у людей, что встречались на пути, были не чайники на плечах, а лица, у каждого - свое, и с каждым я здоровался. Один из них - без глаза остановился и протянул мне руку. Я тоже протянул свою. Потом одноглазый поздоровался с дядей Эдиком.
- Это твой сын? - показал глазом на меня.
Дядя Эдик нагнулся и обломал высохшую на корню стеблинку, стал кусать ее и по кусочку выплевывал.
- Да.
Одноглазый проницательно посмотрел на меня, и я тоже - внимательно ему - в глаз, а потом в сторону - рядом проходил прохожий, и пришлось посторониться.
- Что это мы тут стали, - проговорил одноглазый, - загородили дорогу, и свернул прямо в бурьян, оглянулся: - Чего стоите, веселее, - и я вслед за ним шагнул, но тут загрохотал поезд, и дядя Эдик закричал:
- Дура! Ай-я-яй, какая дура!
Глядя, как мелькают вагоны, я вертел головой и думал, почему дядя кричит поезду: дура!
- Веселее! - звал из кустов одноглазый, но дядя Эдик орал всякие нехорошие слова, и когда поезд прогрохотал дальше, повернулся ко мне:
- Это наш поезд, - сказал. - Кассирша - дура!
Поезд у вокзала остановился. И я смотрел на поезд, на котором должен был уехать, а я - тут, издали наблюдаю, недоумеваю, но не грущу, только не понимаю многих чувств, которые появились сейчас во мне.
- Можно я пройду к забору? - спросил у дяди, почувствовав, что хочу побыть с собой наедине.
- Иди, - разрешил он, глядя, как мой поезд у вокзала тронулся и стал удаляться, и тогда сам шагнул к одноглазому.
Тот вопил:
- Веселее! - доставая из саквояжа бутылку.
Я стал подниматься по откосу, мимо куч с мусором, и - чем выше поднимался - становилось радостнее жить, и, когда я ухватился за забор и оглянулся с высоты, - подумал о маме - и чуть не заплакал, не знаю почему. Рядом, у забора, стояли старые липы и клены - они устремились в небо и шелестели над головой. За железной дорогой шумели другие деревья; дальше находилось озеро, на нем поднялись волны такого яркого синего цвета, что я навсегда запомнил этот день - синее не бывает - это утро. Еще подумал, что мог уехать на поезде, который недавно ушел, - а я околачиваюсь на горе под старыми липами и кленами у забора, внизу дядя с одноглазым пьют вино; и подумал еще, что если бы уехал - этого не было; и я подумал: хорошо, что так получилось - получилась непонятно почему радость, просто - по настоящему почувствовал себя так, будто умер - и ожил. Я осознал: когда люди умирают они вовсе не умирают - просто уезжают опять к бабушке, а я по какому-то недоразумению, может, действительно, кассирша - дура, как кричал дядя вслед поезду, и только по этой причине, я живу там, где должен был умереть. От этого потрясающего вывода, оттого что осознал его, я тихонько засмеялся. Испугался, что засмеялся, и уже сожалел об этом, не хотел смеяться, но дядя Эдик услышал внизу и позвал меня. Я не хотел откликаться; он еще раз крикнул мне, потом я увидел, как дядя Эдик ударил одноглазого и тот схватился рукой за лицо. Дядя стал подниматься к забору. Издали я услышал тяжелое его дыхание, он еще что-то бормотал, и - когда поднялся по откосу, я разобрал: