Хищнически Яковлев обратил внимание и на «нечаянность» в садике Матвея Ильича Комарова. Сыщик сам еще не знал, к чему он тут может примениться и что, собственно, извлечет, но голова его уже работала: взвешивала, сравнивала, применяла, искала «чего-то», ибо это «что-то», как ему казалось, непременно должно было находиться в чуждых ему, однако же, отношениях «двух голубок». Чутье сыщика указывало ему «нечто такое», где будет пир, где будет добыча. А добычу сыщик любил, как ворон любит падаль.
«Однако ж скоро ли они окончат свое невинное времяпрепровождение?» — задал, наконец, вопрос сыщик и вдруг, точно кем-нибудь толкнутый в спину, отпрянул от беседки.
«Наконец-то», — прошептал он на ходу в другую часть садика.
Из беседки тихо, как бы крадучись, вышел Верещагин.
— А уже вечереет… — проговорил он, неопределенно взглядывая по сторонам… — Ишь, мы как засиделись!..
И он улыбнулся лениво, как бы нехотя.
Через минуту вышла из беседки и Надежда Матвеевна.
— Иди, — проговорила она торопливо. Верещагин скрылся за густым кустом бузины. Девушка не трогалась с места.
Точно околдовал ее кто-то. С той самой минуты, как отец сообщил ей, что к ним придет Верещагин, она как бы переродилась или как будто туман какой-то упал перед ее глазами. Было ли это причиной того, что любимый ею Верещагин не приходил давно, или уж она в тот день была так странно настроена, но только все это завершилось тем, что она сделалась слаба, и слаба перед тем, кого она до сих пор считала «ребенком». Теперь «ребенок» этот вдруг вырос в ее глазах, возвысился. Она даже почувствовала к нему невольный страх, страх еле заметный, но тем не менее ставящий ее в подчиненное положение. Девушка чувствовала также, что уже не может более рисоваться перед ним, как рисовалась прежде, что она уже — «его», его вполне… Горько ей стало, больно… Слезы навертывались на глазах… И в бессильном негодовании девушка прошептала:
— Подлец он, подлец!..
А подлец, между тем довольный и счастливый одному ему известным успехом, вышел на дорожку садика и, чтобы собраться с мыслями от нахлынувших впечатлений, присел на скамеечку.
«Вот так оказия! — вертелось в голове его, отуманенной «счастьем». — И не ожидал!.. Такая гордая, неприступная, точно королева бранденбургская. Это что-то на роман похоже… Я так люблю… это хорошо… Ну, теперь, значит, гуляй во всю ивановскую, на все четыре стороны!.. А то, что моя за жизнь была до сих пор! Так, что-то такое нескладное, некрасивое… из лавки в герберг, из герберга в лавку, ну, там прочтешь что-нибудь, вот и все, вот и вся моя жизнь… А теперь не то пойдет… теперь и мы можем «закурить» по-свойски… благо, случай подвернулся… А случай хороший… такого случая не скоро достукаешься… Живи, как сыр в масле катайся… А уж и девушка же! Ах, черт, какая девушка! Одно нехорошо: стыдно перед Матвеем Ильичом… Он меня точно сына родного, еще лучше сына принимает! Нехорошо так… Впрочем, что ж я! Чем же я тут виноват! Вина тут вовсе не моя — все Надежда Матвеевна. Пусть она там как хочет, так и вывертывается — мое дело сторона. Так, если придется, намекну Матвею Ильичу. Может быть, и сойдет с рук… А не сойдет — я и на боковую, а то и от женитьбы не прочь… Мне ведь все равно… а она девушка не урод, хоть куда… Только вот отец не позволит… Он уже давно наметил мне невесту, купеческую дочку какую-то… Разве убежать и тайно где-нибудь обвенчаться, как в романах… А это преинтересно было бы… Ночь, метель, всю церковь занесло снегом… А лес густой-прегустой… Сосны высокие, толстые, в несколько обхватов… стоят точно заколдованные, и все в снегу… снег пушистый такой, висит клочьями… Темно… А мы скачем на тройке… Тройка борзая, лихая… «Эх, вы, родимые!» — кричит ямщик… А я сижу с Надей, держу ее, целую… Дрожит она… «Что с тобой, милая?» — «Волки, Миша, голубчик… разве не слышишь?» — «Как не слыхать! Слышу, милая! Пошел, ямщик!» И тройка рванулась еще быстрее, а волки завыли еще пуще… Страшно, а хорошо… Летим, летим… но вот и церковь… огонек виднеется. В церкви ждет нас Матвей Ильич, Анна Степановна, священник… Быстро обвенчают нас; и мы опять в Москву… Опять лес, опять снег… В Москву — к отцу… «Батюшка, благослови! Благослови, матушка! С повинной к вам! Не по вашему велению сошлись-повенчались, простите-помилуйте!» Ну, уж тут-то и плохо… Что не простит отец — это верно. Скорее убьет, а не простит. Я его натуру хорошо знаю. Узнай он даже и про то, что я сошелся с девицей — беда, поедом съест, запрет куда-нибудь, сошлет… Надо держать ухо востро…»