Все здесь. Все вернулись. Никто не сбежал. В голосах звучало разочарование.
В ту ночь вся «Аврора-Хиллз» гудела, словно улей. Охранникам не удалось бы заставить нас замолчать, даже если бы они попытались.
Всем нам хотелось узнать, как далеко кто зашел.
Те, что остались на месте, молчали. Те, что высунули нос наружу, разбили пару витрин в столовой и объелись солеными чипсами, охотно делились рассказами о своих похождениях. А те, что бились во все двери и пытались поднять ворота, устремив глаза на дорогу, говорили об этом с нескрываемой гордостью.
Если бы меня отвели обратно в камеру во втором корпусе, я бы тоже поговорила с остальными. Расспросила бы о том, видел ли кто Дамур, знает ли, что с ней. Мы порассуждали бы о том, какой разряд может вынести человек. Конечно, я бы больше слушала, чем говорила, но не легла бы спать, пока все окончательно не умолкли.
Выяснилось, что в четвертом корпусе не слышно ни слова, только глухие удары, если с размаху бьешься о дверь. В камере не было стульев – ничего, что можно обрушить о стену; в твоем распоряжении лишь собственное тело.
Довольно скоро я поняла, что в четвертом крыле девочки переговаривались с помощью своего рода азбуки Морзе, пусть мне не всегда до конца было ясно, как расшифровывается тот или иной стук. Три коротких удара значили «Я жива». С помощью двух других комбинаций можно было спросить «спишь?» или сообщить, что полицейские – скоты. Два удара о стену говорили о том, что хочется есть, хотя соседка и не могла помочь. Один бросок всем телом мог значить многое. «Выпустите меня!» – первое и очевиднейшее. Или: «Какая все-таки гадость ваш сэндвич с тунцом!», или «Да пошло оно все!» А может, соседка просто упала в обморок, как знать.
Я колотила руками и ногами в стену, пока не выбилась из сил. Мне хотелось рассказать, что:
Я Эмбер.
Я из второго корпуса.
Я выбралась наружу.
По крайней мере, мне так кажется.
Я видела чужую девушку.
Клянусь.
А еще я могла сбежать.
Но не сбежала.
Не знаю, почему.
Смысла в моей тарабарщине, конечно же, не было, но мне всегда нравилось чувствовать себя заодно со всеми, быть частью коллектива, пусть остальные девочки никогда не кивали мне за обедом и даже не думали извиняться, случайно толкнув в коридоре. А теперь я была отрезана от мира.
Однако вскоре все наши смолкли – устали.
Следующим горьким утром мы проснулись за запертыми дверями, словно после войны.
Я ощутила ужас пробуждения сильнее, чем кто бы то ни был. Моя одежда была по-прежнему мокрой и грязной, горло саднило. Меня повязали снаружи. По-моему, Лонг или Марблсон. А потом подоспел второй охранник и попытался схватить меня за ноги, но я пиналась изо всех сил, так что у Лонга (или все же у Марблсона) должен остаться синяк. Выходит, я оказала сопротивление.