Зато стены тюрьмы вновь стали зелеными, надписи с рисунками исчезли. Это принесло небольшое утешение, почти как плюшевый ягненок, с которым я засыпала в детстве, еще до того как мама вышла замуж за Этого.
И вот настало утро воскресенья. Или уже понедельника? Или вообще даже вторника? Да нет, вряд ли.
Я лежала на полу в одиночной камере в четвертом корпусе для суицидниц. В горле до сих пор першило – я кричала как резаная, когда меня сюда волокли. Я села и потерла шею. Вся кожа была в ссадинах от шершавых панелей. Я попыталась подняться, но голова закружилась, ноги не держали; пришлось снова сесть.
В одиночке постоянно горел свет, который час, не определишь. Я убеждалась, что время действительно идет, а не стоит на месте, только когда в дверное окошко просовывали еду. Если я спала, свернувшись на жестком матрасе, поднос не оставляли. Не знаю, сколько приемов пищи я пропустила.
Я всегда была спокойной девочкой. До моего ареста все вокруг считали меня сдержанной и замкнутой. Учителя писали так в характеристиках. И на суде это сыграло против меня. Судья решил, что это свидетельствует о расчетливости, о том, что я давно готовилась убить отчима. Они нашли мой дневник.
– Эта тринадцатилетняя девочка вполне способна на преднамеренное хладнокровное убийство! – сказал кто-то из них.
Я сидела перед ними, положив руки на стол. При всем желании я не могла заткнуть уши. Так называемый эксперт вещал, что в этом возрасте человек отдает себе отчет, однако движим импульсами и не предвидит последствий своих поступков, ибо лобная доля полностью формируется только к двадцати пяти годам.
Я ничего не знала о лобной доле, но, сидя там, все думала, почему они говорят, что убийство спланировано идеально, ведь меня за него арестовали и судят. И как эксперт может уверенно утверждать что-либо о мозге, не вскрыв черепа? Я надеялась, что адвокат – бледная изможденная женщина, назначенная государством, хоть слово вставит в мою защиту. Мои руки спокойно лежали на коленях, мои туфельки были аккуратно зашнурованы, а если платье и было тесновато, то я не жаловалась, даже виду не подавала.
В тесном зале суда присутствовала моя мать, жаждущая правосудия ради ныне покойного мужа.
Мою сестру Перл она, конечно, с собой не привела, той только исполнилось семь. С тех пор меня мучит один вопрос: поняла ли малышка, что ей обо мне сказали? Что речь шла о человеке, которого она звала «папочкой»? Мать порой велела мне звать Этого отцом. Я стискивала зубы и сплевывала на пол.
Тогда я не была такой гориллой, как сейчас. Если бы меня судили сегодня, судья вынес бы обвинительный приговор через минуту, а не через час десять.