Она взяла рисунок с собой в камеру после всего, что уготовил нам тот день: после сеанса арт-терапии, переклички во дворе, обеда из жидкого морковного пюре с кусочками вроде бы мяса и серой кружки на подносе, после возвращения колонной по одному в корпус – бесконечной унылой дороги – и переклички в холле.
После того как нас закрыли, Ори повернулась ко мне. На ее лице светился тот же вопрос.
– Что случилось? Почему ты упала со стула?
Я молча указала на рисунок, зажатый в ее руке. Говорить ничего не стоило, потому что зажгли свет. Нам предстояло переодеться в пижамы, умыться и лечь в койку, ожидая наступления следующего дня.
Я сомневалась, рассказывать обо всем или нет. Переодевалась я спиной к Ори – не могла наблюдать за тем, как она двигается и дышит. Я знаю, на что способны тела – на предательство и ложь. Разобраться в этом мне помогли те, что остались снаружи.
В мои тринадцать лет у меня были задушевные подруги. Они первыми побежали в полицию и доложили обо всем, в чем я признавалась, когда оставалась у них ночевать, обо всем, что я писала в нашем тайном чате, обо всем, что я поверяла им на самых верхних местах на трибуне, куда мы забирались во время школьных соревнований и тряслись от хохота, наблюдая за дурацкими ужимками группы поддержки. Они признали меня виновной еще до суда.
С того времени у меня не было настоящей подруги. Которая умеет хранить тайны. Которая рискнет угодить в карцер, но поможет встать, если я грохнусь со стула.
Во мне просыпалась признательность к Ори. Ничего подобного я не чувствовала ни к одной из наших, пусть я и знала о них все – я же читала их записки, спрятанные между страницами книг, подслушивала их секреты. Да, я видела письмо, которое писала Ори, но кроме этого ровным счетом ничего о ней не знала. Я слышала, как ее вызывали, когда разносили почту, но она запирала письма в тумбочке, мне удалось разглядеть только, что на них стоял почтовый штемпель городка Саратога-Спрингс. А мне хотелось знать больше. Мне хотелось знать все.
Ори опередила меня, задав следующий вопрос:
– Что ты раньше рисовала на этой терапии?
– Обычные дома.
Она смотрела на меня молча, ждала объяснений.
– Кирпичные дома с окнами, дверями и трубой, чтобы дым выходил наружу. Обычные дома, в которых живут люди.
Она не стала спрашивать, жила ли я в таком доме (а я жила), рисовала ли я людей возле дома – скажем, милую семейку на зеленом газоне под ярким солнцем, они держатся за руки и улыбаются во весь нарисованный рот (не рисовала).
Мы всегда контролировали то, что рисуем во время сеансов арт-терапии. Мы быстро сообразили, что изображение способно выдать художницу с головой.