Я знал, что в слове есть и звук, и цвет.
Что в слове — все. Его сильнее нет.
Что всех опередит. За ним плестись
Обречены и карандаш, и кисть.
Поколебала, если не разрушила
Уверенность такую Надя Рушева.
Но как же можно думать о таком?
Ведь не был я с художницей знаком…
Не странны ли подобные контрасты?
С другими смолкну, речь начав едва,
Про Надю говорят, что не жива…
Но с ней я разговариваю часто.
Видений лик не мрачен. То ошибка.
Нет, не всегда туманен он и мглист.
В руках у Нади белоснежный лист.
Ясна, хоть и загадочна улыбка.
Колдунья юная, почти дитя…
Я не пойму, всерьез или шутя
Вдруг скажет — В предсказаниях слабы
Гадающие по руке цыганки.
Не настроенья ждут — иной приманки…
Хотите видеть линию судьбы?..
И провела решительно прямую.
Задумалась и стала вдруг тиха…
В себя ушла, в предчувствии штриха…
— О чем ты, Надя?..
— Просто так. «Рифмую»…
Вот видите крючок? Ловись-ка, рыбка!..
Застенчивая, милая улыбка…
— Готов рисунок!..
— Ох, какой улов!
Ведь это Пушкин… И поры лицея…
И столько прочитал в его лице я,
Что просто никаких не надо слов.
Да, я не видел Пушкина такого,
Настолько нового, совсем живого!
И можно ли поверить чудесам —
Гляжу и дорисовываю сам.
Я вижу, что наивен и велик,
Что озорной и не по-детски мудрый.
…И создано все это за минуту.
А сколько мы о том читали книг?
От изумления сойдешь с ума:
Два-три штриха смогли затмить тома..
Нет, это не каприз карандаша.
Не линия бежит, бежит, спеша,—
То искра тока, перенапряженья,
Бикфордов шнур, струна самосожженья.
…Вот ей семнадцать лет. И, озарив
Прощальным взглядом, не услышит взрыв.
Уйдет, едва лишь распростившись с детством,
Свой каждый миг оставив нам в наследство.
Рисунков-озарений десять тысяч.
Улыбку, что на мраморе не высечь.
…Какой же в жизни правильней обет —
Прожить, как Надя, лишь семнадцать лет
Иль умолять судьбу свою, как идола,
Чтоб долголетие, как милость, выдала?
Гореть и не сгорать — пуста затея.
За краткий век смешно судьбу винить.
Путь Моцарта и жребий Прометея
Ни выбирать нельзя. Ни отменить.
Остановить нельзя метеорит.