Что ж, наделал дел — отвечай: в нашем отечестве срок давности на убийство не распространяется.
Но при чем тут я?
Почему Прахов перед смертью вызвал именно меня с рукописью? В работу мою над романом он не вмешивался, не лез с советами, не подгонял. Вдруг ему кто-то позвонил. Ну на что можно было поймать старика, отжившего свой век? На чем мы все «ловимся»? На близких — наша уязвимость, наше «второе я». Прелестный ребенок на коленях у дедушки, забавный подросток с Колей во дворе, русалка, юное безжалостное существо. Я нечаянно встретился с яркими золотыми глазами — ни у кого таких не встречал, — отвернулся и закурил новую сигарету.
О том, что я переменил имена и названия, Прахов не знал, это само собой подразумевалось.
Ну, например: «Востоков написал документальную вещь, издание которой чревато для вас скандалом и позором». — «Мне перед гробом терять уже нечего». — «А вашей праправнучке? Ее взрастил, как выразилась поэтесса, убийца. Поторопитесь, уже завтра ваше преступление станет достоянием гласности. А «подвиг» девятнадцатого года, по законам диалектики, станет «позором» в девяностом».
Старик срочно вызвал меня для объяснений.
«Неужели ты думаешь, что все произошло из-за меня?» — «Я в этом уверен», — заверяет меня ученик. То есть, выражаясь в том же поэтическом ключе: я сам взрастил убийцу.
Грехов и грешков у меня к сорока пяти годам скопилось немало, но никогда — клянусь! — никогда я не был сторонником насилия и никакого влияния в этом смысле оказать не мог.
«Ты не виноват, Леон. Не ты отвечаешь за убитых». Разумеется, не я, черт подери, коль об этих убитых мне ничего не известно!
— Налить вам еще кофе? — вежливо спросила Мария.
Я кивнул.
(Что она знает про «тяжелый серый камень», почему для прадеда она выбрала такой же, отсюда? Взять бы да спросить — боюсь!)
— Пап, ты кого-нибудь ждешь?
— Василия.
Наверное, на моем лице по мере углубления в тайну отражались мысли и чувства охотника, идущего по следу, или, напротив, затравленной дичи. А они наблюдали.
— А я подумал, даму.
Тонкий намек на то, что домашних деревенских вольностей в одежде я теперь себе не позволял, даже вместо шлепанцев на мне туфли.
— Мы с Василием собираемся к Горностаевым. Алла больна.
— Чем?
— Требуется поставить диагноз.
Чтоб не думать о камне, о монастыре (о ней!), я вернулся к Прахову.
Итак, старик вызвал меня для объяснений и тем самым, как пишут в детективах, подписал себе смертный приговор. «Отпущу». — «Каким образом?» — «Зарежу».
Тогда в спальне меня и Колю смутило наполовину очищенное яблоко, и мы принялись искать нож. Мой охотничий (футляр давно потерян) презент всем примелькался — годы и годы я ходил с ним по грибы — и лежал обычно в ящике кухонного стола. На месте его не было, но с каких пор — трудно сказать: захваченный романом, я в то лето грибную охоту забросил. «Ты его точил и точил, помнишь?» Никогда не точил, нож был тупой, а корреспондент мой пишет: «Остро лезвие». Значит, кто-то заточил.