– Страхов вагон, – отозвались тихо. – За всю жизнь не разгрузить.
– Вот видишь…
– Вижу. Только вижу и другое: ты и я – мы пока живы и здоровы. И, значит, должны попробовать – пусть без остальных. Вдвоем.
– Дуреха.
– Ты загнешься здесь, я чувствую. Ты пока силен, но душевно на исходе.
– Теперь со мной ты…
– Это не изменит… ничего не изменит. Мы должны попробовать выйти отсюда вдвоем. Ты знаешь.
Он знал. Знал каждое слово, которое она говорила, чувствовал его и был с ним согласен. И все же не мог решиться.
– Давай выждем три дня. А там решим. Дай мне подумать.
– Три дня…
– Три дня.
– А после пойдем.
Уоррен не ответил. Наверное «пойдем», но как же тяжело, как страшно. Он ни за что и никогда больше не хотел бы рисковать именно ей – Белиндой.
Но что ей сказать: «Давай жить здесь?» Конечно, нет.
– Если мы умрем, Гейл… Они не выживут тоже.
– Значит, мы не должны умереть. Вот и все.
* * *
В Тин-До она искала это состояние. Гонялась за ним, пыталась подловить, делала вид, что вовсе не заинтересована в нем, но всегда, каждую секунду надеялась его поймать.
А поймала здесь, в Черном Лесу. Состояние покоя и безмятежности.
Он сказал «три дня», и она теперь проживала их – каждое мгновенье, как последнее и единственное. Видела копоть на котелке, блестящую росу с утра на провисших боках палатки. С удивительным для нее самой счастьем вдыхала запах отсыревших бревен, принесенных из леса Олафом, с интересом рассматривала, какие у него большие и широкие ногти. На удивление чистые там, где для чистоты нет никаких условий.
И утренняя каша задалась на славу – Белинда колдовала над ней почти полтора часа. Чтобы не привычная «шпаклевка», а настоящее мясное ризотто с приправами, сушеным стеблем порея и укропом.
Мужики облизывали ложки так, что те блестели. Фрэнки и Чен съели по две порции, Олаф утрамбовал в себя три. Попросил на обед такую же – «если, конечно, можно». Белинда радостно улыбнулась.
Командир уже с утра убежал по делам – ему завтрак оставили в закрытой посудине сбоку на жердине, чтобы теплый; Лин собрала у всех миски, отправилась к роднику. Слышала, как развалился на бревне Олаф, сказал, что такая жизнь ему по душе.
Словно почуяв, что придется к месту, выплыло из-за облаков и распустилось солнце.
Когда шумят над головой ветки, когда поют в кронах птицы, а рядом журчит вода, и не подумаешь, что этот лес особенный. Просто лес – сосновый, пахнущий хвоей. И в нем такие же, как и везде муравьи, паучки, гусеницы… Даже дятел где-то стучит.
На дне ручья янтарным ковром лежали листья; стыли в воде пальцы.