Впрочем, у меня хватало своих призраков, просто мои были более активными и злыми и им незачем было затевать драку с милыми и скромными очаровашками, посещавшими душу моей матери. Когда я не мог избавиться от этих мыслей, то становился напротив зеркала и медитировал, без конца повторяя одну и ту же фразу: «Я сын ее плоти, а близнецы — дети ее сердца». И пусть утверждение было ложным, меня это нисколько не волновало, важен был ритм, слова, звучание, — так пишут сказки, так поется в песнях. Эта фраза-выручалочка была для моего разума губкой, которая впитывала в себя гнев и досаду.
Я очень гордился своим открытием. В первой части изречения ощущался библейский слог, придававший ему нужную торжественность и важность, расширявший горизонты моего существования. «Плоть» не то словечко, которым каждый день обмениваешься с приятелями, «плоть» уместнее звучало под сводами храма: плоть от плоти, плод чрева твоего. Я услышал эти слова во время крещения — единственной церковной церемонии, на которую меня когда-либо приглашали. Она проходила в небольшой церквушке неподалеку от фермы Поля. Я стоял на неровных каменных плитах, окруженный покрытыми плесенью стенами, и вдруг под сводами раздались эти слова, поразившие меня прямо в сердце. Мыслимо ли, что такой обычный человек, как батюшка Бриссе, с которым мы сталкивались несколько раз в неделю, в сером, затертом до дыр костюме, расплывавшийся при встрече в глуповатой улыбке, словно навечно приклеенной к его бесцветному лицу, мог произносить такие ошеломляющие речи, да так, что ты сразу забывал и об его размеренной походке, и потешной жестикуляции, и чувствовал, как в глубине твоей, вот-вот, плоти, зарождалась дрожь, и понимал, что дрожишь вовсе не от холода, царящего в этой ветхой церквушке?
Плоть от плоти, плод чрева твоего… «Ты раньше о таких вещах слыхал?» — поинтересовался я у Поля. «А как же, это из Библии, Раф», — ответил он с легким недоумением в голосе и выдал длинную цитату, стреляя словами, как из пулемета, а я стоял, развесив уши от изумления, в душе терзаемый завистью к другу (и чтобы скрыть эту зависть, включал, как говорится, дурака). «Ты что, выучил это наизусть?» — «Это, старик, не стихотворение, а молитва». Я вдруг открыл для себя, что Поль знает о многих неведомых мне вещах, о которых никогда раньше не рассказывал.
Молитвам его обучила бабка. Он не знал, верит ли она по-настоящему в Бога, но в ее спальне над кроватью висело распятие, а перед Пасхой она носила освящать в церковь веточки вербы. «Таких людей, как она, кто ходит в церковь, но недолюбливает священников, полным-полно», — сказал он. Но батюшку Бриссе любили все, и, благодаря ему и бабке, состоялся тот обряд крещения. Мама моя не пошла, но меня отпустила. Крестили племянника Поля — Поля номер два, того самого, с которым мы чуть позднее схлестнемся под старой липой в битве непроницаемых взглядов, принудив его сложить оружие, приспустить знамена, опустить свои веки и бросить на прощание взгляд, полный обиды и непонимания.