Я был спокоен, сух, я даже не был возбужден в привычном смысле этого слова. Легкие распахнулись, как оранжерея из орхидей, уму хотелось работать, а мужские силы спокойно сообщали мне, что они могут быть включены, а могут перетерпеть. Может, мужчина больше получает, услышав впервые голос женщины, чем испуская последний стон страсти?
Все самое лучшее, что может дать близость с женщиной, у меня уже происходило с обеими Юлиями. Я получал их в красках, в голосах, в излучении их тепла. В конце концов, они проводили со мной время своей жизни. Стоит опасаться не того, чтобы что-то важное началось, а чтобы все давно начавшееся не кончилось на какой-нибудь капризной мелочи, на посторонней клавише, не издающей, а усасывающей звук.
Как всякий подросток, я как-то в минуту вялой ипохондрии примеривал на себя идею самоубийства и пришел к выводу, что она жмет мне в плечах. «Миг последних содроганий» — что это? Не слишком ли много конечного в этом торопливом миге? Здесь не все просто с эпитетами. Благодаря Яше, я давно уже держал в голове такие вещи, которые могли как спасать меня, так и стоить мне жизни. Слишком многие сильные ощущения похожи на предчувствие конца. Все, что так значительно вначале, сразу пугает резкими символами смутного итога.
Но мое начало, лишенное воспоминаний и потому полное жизни, жадно и безнадежно отдаляло любое возможное завершение. Я торжественно улыбался, оставаясь на полу, а Юлия ходила надо мной, нахмурившись. Поправить блузку для нее было досадным жестом. Я был счастлив и свободен, так как ничто не торопило меня к концу. Из своей близорукой и солнечной дали я и не хотел представить себе разные и одинаково зловещие виды обрыва подлинной жизни.
— Ну и что? — спросила Юлия, строго наклонившись надо мной, упираясь тонкими руками в колени. — Вызывать скорую?
Я первый раз в жизни погладил ее узкую и напряженную голень, глядя на нее взглядом, который казался мне больше, чем влюбленным и благодарным, потому что видел не только Юлию, но и солнце вокруг нее, жизнь вокруг нее.
— Похож на песика! — заявила она и отступила. — Нет уж, ты мне, пожалуйста, объясни.
Да, да. Это стоит того. Сейчас язык вспомнит, как он производит звуки, особенно как ему даются щелевые и фрикативные, и я все это расскажу, у меня есть для этого хорошие силы. И мне спокойно, как это бывает в детстве, когда нет срочной жажды ни к чему, когда не до игр и ты пускаешь сквозь себя мир в остановленном, отмененном, неощутимом времени.
Мне было лет одиннадцать, когда, отбыв смену в пионерском лагере, а потом развеяв ее барачную тоску на густо крашеной палубе теплохода, вдоль которой сидели пожилые люди с биноклями и пирожками, я оказался у бабушки, и все в этом любимом доме — разросшийся на весь угол аспарагус, вязаные платочки под каждой вазочкой и часами, ведро с маринадом на парадном крыльце, разборная пластмассовая пальма с двумя съемными негритятами — все, что я встречал здесь, в который раз зайдя в любимый сон, признавало меня и улыбалось. Когда я дошел до окна на улицу, лишенную асфальта и пылящую от проскочившего с лязгом мотоцикла, мне показалось, что я помню каждую точку в его раме, каждый наплыв обновляющей краски, каждое озерцо оголенной древесины, ее белизну в трещинах, облупленный алюминий шпингалета. И эта мгновенная память никак не связана с долговременным изучением этого самого окна. Когда-то в прошлые приезды подошел и провел по нему взгляд, между тем как интерес вызывала бойкая синица, простукивающая стекло, согретый живыми красками дождь или расшумевшиеся бабки под обрамленной рейками березой. Но белое окно цеплялось за сознание, как тщательно изученный под увеличительным стеклом образец для запоминания. Вспомнить я мог только это ощущение предельной внятности, узнаваемости всех мелочей, а не сами детали. Глядя в окно, мы куда бережнее вбираем взглядом его раму. В увлеченных взглядом окружных вещах не то чтобы ценность, а способ бескорыстного, а может, любящего наблюдения за нами. Неважные вещи из обрамления умеют любить, они сами проходят в память, ее не утруждая. Поэтому стоит только какой-нибудь привычно неучтенной мелочи подарить бесцельное внимание, как центральные и сокрушительные вещи станут особенно отчетливы.