— Это с дороги.
Когда Марина Николаевна пила на кухне чай вдвоем с матерью, поведение той показалось ей странноватым. В ее разговоре была некая, едва уловимая, неопределенность и уклончивость, словно она скрывала что-то. Марина Николаевна пыталась отнести это впечатление к своему поневоле тревожному и подозрительному состоянию, подавляла его, но оно с упорством возникало снова и снова.
— Как Дмитрий? — прямо спросила она наконец.
— А ничего, работает…
— Что твердишь одно и то же! — воскликнула Марина Николаевна с раздражением. — Жили ничего, Дмитрий ничего…
— А что же я могу еще сказать? — ответила мать неожиданно сухо и строго. — Возвращался поздно, ну, это и всегда почти так. Мрачноватый был. Я подумала, может, на работе трудности какие, а может, по тебе скучает? Не спрашивала, не лезу, куда не просят. Придет, увидишь, поговоришь…
От слов матери Марине Николаевне стало еще более тревожно и зябко, и, скрывая это, она склонилась над чашкой с чаем, вдыхая его теплый, влажный дух.
— А детки наши как?
— Обыкновенно. Дарья веселилась, Вадим над книжками сох. Ты так спрашиваешь, будто за эту неделю невесть что должно произойти. Жили да жили. Слава богу, ничего не стряслось такого особенного.
Чтобы хоть немного расслабиться, Марина Николаевна приняла ванну и легла в постель, надеясь поспать часок-другой.
В комнате было тепло, но, по мере того, как она засыпала, ее все сильнее охватывал озноб, а потом и самый настоящий холод. И сон, который сразу же начал сниться ей, соответствовал этой перемене. Она шла куда-то в легкой летней одежде, и вокруг осень была, простор ее и стынь, зябкие, обнаженные поля, одинокие, голые, редкие деревья. Нужно было идти все быстрее, чтобы согреться, и в этом ускорении словно бы и цель ее главная состояла — быстрей, еще быстрей… Только собственная кровь, ток ее, жаркий и стремительный, мог помочь. Она шла и шла и уже начинала понемногу согреваться, но тут что-то изменилось неуловимо — и она была уже босиком, и сарафан на ней какой-то куцый, жалкий, полурасстегнутый, и осень уже поздняя вокруг, настоящее предзимье, и такой во всем холод: в комьях смерзшейся грязи под босыми подошвами, в угрюмых, низких тучах, в ветре пронизывающем. Теперь уже не согреться ходьбой, надо бежать, и она бежит, спотыкаясь… Потом происходит еще одна мгновенная перемена — и на земле уже снег, и не просто холод мучает ее, а мороз жжет и давит. Ей становится совсем уже невыносимо, но зато и какая-то новая надежда возникает, огонек какой-то горит, мерцает далеко впереди. Он обещает спасение, и нужно успеть добежать до него, пока есть еще силы и остатки собственного, внутреннего, телесного тепла. Она бежит и бежит, огонь приближается, растет, становится ярким, слепящим. Вот уже можно протянуть к нему руки, и она делает это и наталкивается на гладкое, твердое, обжигающее холодное стекло…