– Это я… дал сбой, – говорит Джеб, снова глядя на папу. – Я ничего не соображал от шума. Они жужжали громче, чем стая саранчи, запертая в концертном зале…
Папа стонет, перекатывая голову туда-сюда и пытаясь зажать уши.
– Хватит!
– О чем он? – спрашиваю я.
– Томас повторяет это с тех пор, как его ужалили, – отвечает Джеб. – Похоже, он продолжает слышать, как они жужжат.
– Его ужалили?!
Это мой голос? Не знаю. Остальные голоса кажутся такими далекими, а мое тело – сдавленным со всех сторон, словно я плыву в грязи.
– ТК перебил почти всю стаю, а я очнулся как раз вовремя, чтобы поймать уцелевших… но несколько штук вырвались. Прости, Эл, – говорит Джеб, по-прежнему не глядя на меня.
Морфей стаскивает пиджак, достает из-под стола ведерко с водой и мочит губку.
– Куда его ужалили?
– В левую ногу, кажется.
– Нет. Не может быть, – я втискиваюсь между ними, схватив Морфея за плечо. – Ты сказал, что эти мухи превращают людей в камень. Но папа не каменный. Видишь?
Он отводит мою руку.
– Надо снять костюм. Убедиться, что его ужалили только один раз.
– Этого не может быть! – кричу я.
Морфей силой поворачивает меня к себе.
– Если Томаса ужалили только в ногу, у нас есть немножко времени, потому что до сердца далеко. А теперь принеси что-нибудь, чтобы его согреть. Сейчас ему будет мокро.
Чешик садится мне на плечо и утешительно гладит мою шею. Никки берет меня за мизинец и подводит к вешалке, на которой висит ткань, обычно покрывающая картины. Я снимаю ее.
Теперь я не плыву, а лечу – далеко-далеко, привязанная на веревке, которая тащит меня назад, к чему-то, с чем я не желаю иметь ничего общего. Туманные сумерки проникают сквозь стеклянный потолок, и я чувствую себя совершенно сбитой с толку.
Я протягиваю ткань Джебу и повторяю:
– Этого не может быть. Не может.
Парни молчат. Они накрывают папу до плеч и принимаются смывать нарисованный костюм мокрыми губками.
И тут меня посещает странная, глупая мысль. Ткань не растворяется. А стол? Разве вода не должна его размыть? Сейчас папа упадет… Но, может быть, это не рисунок; может быть, он сродни медовым цветам, шкуре филина, кроличьему мясу и дождевой воде. Нечто, поставляемое природными ресурсами зазеркального мира.
Все вопросы исчезают, когда я вижу серьезное выражение лиц Джеба и Морфея.
Я придвигаюсь к торцу стола и глажу папину макушку, обвожу пальцами его уши.
– Ты поправишься, папа. Маме нужно, чтобы ты был здоров. Мы обе в тебе нуждаемся.
Меня охватывает запах кленового сиропа, стирального порошка и лимонного моющего средства. Странно, что папа так пахнет. Видимо, сознание играет со мной странные шутки, поскольку для меня он всегда символизировал дом, безопасность и уют.