— Старая добрая Хижина Воспитания, — сказал ДаШон.
— Интересно, кто там, — спросил я.
— Там Генрих. И кто-то еще. Мы никогда не знаем, кто это, пока все не заканчивается. Это способ избежать позора.
По всей поляне разносился визг.
— Черт, — сказал я.
— Ирокезы, — стал рассказывать ДаШон, — а на самом деле, и многие восточные племена, не говоря уже о равнинных, гордились своим умением спокойно переносить пытки. Если тебя схватил враг — значит, ты уже мертв и опозорен. Единственное спасение — сохранять достоинство в суровых испытаниях.
— Стоически.
— Ничего подобного. Они сходили с ума. Ты, мать твою в рот, поганый ебарь медведей, и племя твое — дерьмо кроличье. Надо же что-то говорить, пока с тебя заживо сдирают кожу.
— Эти истории у вас в семье передаются из поколения в поколение?
— Я исследовал тему для диссертации. В моей семье передается любовь к «Ринг-Дингам».
— У нас это были «Дьявольские Псы».[19]
— Тоже неплохо.
Из хижины показался человек. Над ним в воздухе витал пепел. Человек был голый, весь перемазанный сажей и кровью. Из кулака у него торчала какая-то железяка.
Мы увидели вспышку, услышали грохот и почувствовали, как что-то врезалось в бузину.
Сегодня после груш в сиропе Генрих встал, чтобы произнести речь. Он принял душ и выглядел отдохнувшим, его мокрые волосы были зачесаны в импровизированный помпадур. У него на руках еще оставались разводы пепла, а на ухе — мазок засохшей крови.
— Люди, я хочу сделать объявление. Оно касается нашего родного Бобби Трубайта. Сегодня для него был совершенно особенный день. Вы знаете, о чем я. Неизвестно, увидим ли мы его снова, скажем только, что он, наконец, познал правду. Трубайт. Может, в конце концов, имя действительно определяет судьбу.[20]
— Слыхал, Шлепок? — прошептал Пэриш мне на ухо.
Я кивнул, взял ложкой еще одну грушу.
В хижине Олд Голд складывал вещи Бобби в спортивную сумку.
— Он поехал домой?
— Не знаю, — ответил Олд Голд.
— Что случилось?
— Я не знаю. Наверное, оказался слабоват для огня воспитания.
— Он хороший парень.
— Аврам, тебе никогда не казалось, что многое здесь не надо воспринимать буквально? И смысл жизни в том, чтобы жить наилучшим образом в имеющихся обстоятельствах?
— А, это как в нацистской Германии?
— Не надо меня сравнивать с этим нацистским дерьмом. Я тоже еврей.
— А кто сказал, что я еврей?
— Я прочел это в твоей истории, в «Догматах».
— Может, не стоило воспринимать это буквально?
Олд Голд ушел, а я еще какое-то время лежал на койке. Мое классическое детсадовское образование научило меня каждый раз перед сном вспоминать прошедший день, перепросматривать все жестокости школьного двора, которые могли быть порождением банального зла или зализанными банальностями. Дерганья за косички. Болезненные попадания шариков. Ублюдок целился в меня — вот все, о чем я мог думать. День удался, по большей части. Раздался стук, и внутрь ворвался Генрих в мягких туфлях, крутя в руках воображаемый жезл.