…и это требует того, чтобы реакцией на каждую разлуку, какой бы короткой она ни была, стало немедленное, машинальное, решительное усилие снова обрести семью – особенно того ее члена, к которому существует самая тесная привязанность, – и отбить у этого члена охоту уходить снова… Стандартная реакция на потерю любимых существ – сначала побуждение их найти, а потом – дать им нагоняй. Но, поскольку побуждения «найти и наказать» являются непроизвольными реакциями, из этого следует, что они будут возникать в ответ на всякую и каждую потерю, без различия между поправимыми и непоправимыми. Именно такого рода гипотеза, полагаю, и объясняет, почему лишившийся кого-то из близких человек обычно испытывает непреодолимое побуждение вернуть его, даже осознавая безнадежность этой попытки, и укорять его, понимая при этом всю бессмысленность попреков.
Когда младенцев отлучают от матери, они реагируют предсказуемо: сначала громко протестуют и неистово ее ищут; потом становятся унылыми, пассивными и впадают в отчаяние; и наконец они становятся довольно независимыми, даже обороняются и отказываются идти к матери, когда та возвращается. Потеря – это сорняк, корни которого проникают в глубины нашего эволюционного прошлого. Если рассматривать психиатрическую болезнь с этой точки зрения, ее можно считать формой печали о потере или о несчастной любви. Боулби вел клинические наблюдения более двадцати лет и обнаружил множество связей между расстройствами у взрослых и нарушением привязанностей в детстве. Он говорил, что, создавая прочную связь привязанности, мы переживаем то, что называется словом влюбиться; постоянно поддерживая эту связь – любим, а разрывая эту связь или как-то по-другому теряя любимого, мы начинаем горевать. Однако все это – биологически необходимые функции. То ли ради удобства, то ли просто путаясь, то ли в силу предубеждения и нежелания признавать, что и мы подчиняемся законам природы, мы пользуемся этими понятиями как краткими обозначениями того, что на самом деле представляет собой сложные эмоциональные драмы, которые разыгрываются потому, что они стратегически необходимы для выживания.
Кроме того, Боулби говорит, что конфликты в любви, а особенно во время ухаживания, не только полезны, но и легко объяснимы с точки зрения эволюции: «Все животные постоянно одолеваемы побуждениями, несовместимыми друг с другом, – такими, как побуждение нападать, лететь и ухаживать». В хитром и жестоком мире природы перемирие наступает тогда, когда животные готовы спариваться; каждое животное должно быть уверено, что его не одолеют и не съедят, и каждое животное должно подавить инстинкт нападать и пожирать. Обычно это вынуждает совершать своего рода менуэт – такой же сложный, как ритуал вежливости двух щеголей XVIII века, которые с елейно-пародийной галантностью стоят у порога столовой, и один из них говорит: «Только после Вас», а другой настаивает: «О нет, только после Вас». И так эти двое повторяют до тех пор, пока их не проталкивает в комнату оголодавшая толпа. Боулби приводит пример европейской малиновки: и у самца, и у самки красные грудки; когда приходит весна, самец инстинктивно воюет с чужаками, проникающими на его территорию. Когда самец видит красную грудку самки, инстинкт заставляет его атаковать, а ее – улетать. Однако в период ухаживания самка неподвижно сидит на месте, проявляя к самцу лишь самый осторожный интерес. Потом этот интерес полностью пропадает, чуть позже снова возникает – но очень слабый, и это позволяет самцу сменить гнев на милость и начать ухаживать. «На ранних стадиях, – пишет Боулби, – и самец, и самка находятся в состоянии конфликта: он не знает, то ли ему атаковать, то ли ухаживать, а она не знает, то ли ей флиртовать, то ли улетать». Конфликты в любви так же нормальны, как и во всех остальных сферах жизни. Если ими управлять, можно и любить, и создавать семью и общество. Психически больные – это те, кто не может справляться с теми противоречивыми чувствами, которые они испытывают.