И раны нежные не затянулись даже,
А рысий мой язык увидит гласных крик,
И ноздри – пламя купины неопалимой,
Свидетель сердца есть! Хранит бессонно он
Пути любви. (По ним – лишь ощупью стремятся!)
И даже если все пять глаз охватит сон,
То сердце чувственным не может не остаться!
[37]Страстная любовь означает отказ от свободной воли, отказ от своей солнечной жизни и переход во власть тьмы. Как напоминает нам де Ружмон, она означает, что мы втайне радуемся страданиям и приветствуем смерть как возможность через боль и страдание обрести особую радость, что сродни глубоко эротическому удовлетворению:
Любить любовь больше, чем предмет любви, любить страсть ради страсти – страдать и лелеять страдание… Страстная любовь, стремление к тому, что иссушает и уничтожает нас в своем триумфе, – вот тайна, которую Европа… всегда подавляла.
Несмотря на свой трагический и даже мрачный сюжет, в котором все складывается неудачно и влюбленные умирают в страданиях, миф о Тристане и Изольде веками пользовался большим успехом. И люди в Средние века, и романтики XIX века, и мы, в начале XXI, – все зачарованы прекрасной музыкой их страсти. Нам нравятся истории о несчастьях. Мы считаем органичным и справедливым, что влюбленные умирают. Почему же любовь и смерть так тесно связаны? Потому что мы становимся более чуткими, более восприимчивыми на краю смерти – и находим это эротичным. «Близость смерти обостряет чувственность, – пишет де Ружмон. – Она действительно усиливает желание».
Пережить суровые испытания – мало что сравнится с этим по накалу страстей. Память насыщает наше чувственное восприятие множеством подробностей, любуется каждым препятствием, упивается смесью ужаса, надежды и страха. Во время кризиса чувства не заменяют друг друга, но существуют бок о бок, как ноты в музыкальном аккорде. «Возвращайся живым!» – повелевает разум охваченному ужасом телу. Когда предчувствия поражения (читай: суровая действительность) начинают возникать одно за другим, имеет значение каждая малость. Цвет вспухающих ожогов, жжение, что оставляет веревка, за которую мы держимся, – любая деталь может иметь значение в финальной и безумной арифметике выживания. Выискивая детали, сознание переходит в то состояние повышенной чуткости, в котором воздух становится пряным, а звук – насыщенным. Чувствовать себя настолько восприимчивым – это своего рода экстаз, независимо от того, что именно его пробудило.
Даже потом, уже выжив, мы вспоминаем перенесенные испытания почти с нежностью, с болезненной чуткостью, с удовольствием, с четким пониманием того, что произошло. Этот сюжет –