Ступать в тишине, по мягкому санаторскому ворсу, нарезанному золотом утренних лучей, предвкушая встречу со своей койкой, было счастьем.
Ну вот, заперлись. Постучал ещё. С пятого раза, наконец, возня, босоногие шлепки. Сквозь узкий проём — довольное, в простынных рубцах, лицо каптри.
— Тих, тих, барабанщик, я это… не один… погуляй ещё. Можешь к Мурзу. Он на 4-м, у рентгенолога.
— У кого?
— Вместе вчера пили. Вот такой дядька. Настоящий сумасшедший. Выручай.
На 4-й Никита не пошёл. Спустился к воде. Хорошо — ни души, только море со сна сладко потягивалось волной, и шустрили по блестящей намытой гальке неведомые хрупконогие птички, то надменно замирая вслед отползающей пене, то давая трусливого стрекача на своих голенастых тростинках, прочь от её косматого набега. Шеренга облупленных лежаков напоминала больничную палату после дружной выписки. Никита взял один, отволок за редут кубов-переодевалок, парящих на тонких подпорках. Лёг — и тут же сорвался в сон.
Проснулся уже в полуденной бане. С неба лилась жара; потная заводь в волосах, по спине — ручьи с запрудами в складках рубашки. Кругом — плескучий пляжный галдёж. А у кубов отросло еще по паре ног. Тюль предрассветного марева отдёрнули, и у кабинок появились ходульки. Где кривые, кавалерийские, косматые, где — гладкокожие, стройные. Перед ним — шишковатые детские спички, заплетающиеся в плавках. Рядом с ухом звенел невидимый шмель — тише, громче, совсем смолкая; обнюхивал его, будто собака. Лёжа в звенящем похмельном оцепенении, Никита наблюдал за неуклюжими танцами-переступами, а солнце, обманувшее редуты переодевалок, шкворило уже отвесно, выгоняя из пор хмель и вчерашние невероятные воспоминания: надо же такому привидеться, или взаправду было — школьный дружок Грива вчера с пальмы свалился?
С одной из кабинок — чудные ножки, — на серый каракуль гальки свалилось, тем временем, махровое снеговой белизны полотенце. Незнакомка присела, явив спелые, в серебре влаги, бёдра, и тут же — проворную ручку, сцапавшую махровый сугроб обратно. Распрямившись, ножки озадаченно потёрлись друг о дружку, согнулись вновь, и опять из, под железной юбки рыскнула рука. Тщательно охлопала камушки справа, слева. Продвинулась дальше, слепо шаря и дрожа от напряжения пальчиками. Самую малость не дошла.
Он оторвал себя от лежака. Приблизился. В камушках блестела никелированная спица.
— Ваша? — подал над кабинкой.
Молчок.
— Держите, — повысил голос.
— Ой, спасибо. Ищу, ищу! — голос без возраста, глубокий и не в меру громкий.
Майорша, капитанша? — гадал Никита. Кожа — вроде как у капитанской дочки, с аппетитной полнотой. Такая бывает чаще у семнадцатилетних, а в восемнадцать, как по команде, спадает: уже не глупая сдоба — линии, черты, изгибы. Вертя пляжный камушек, он колебался: выйти к воде, не выйти? Из-за дальней в ряду кабины мелькнули те самые ножки — сомнений нет; вспыхнуло то самое беглое полотенце. Белобрысая, загорелая сверстница с гибкой ивовой худобой и следами не совсем истаявшей сдобы. Пошла по хрусткому каракулевому ковру к лестнице. Поравнявшись с ним, сверкнула никелированной иглой: благодарю. Не останавливаясь, собрала волосы на затылке, воткнула спицу в пучок.