— Без шлёпок, по этой сковороде?
— Я привычная. Если б еще не ракушечник. Кажется, полоснулась у волнореза.
— Сильно?
— Терпимо.
Сорвала олеандровый цветок, послюнявила, приложила к лиловому порезу.
— А он не ядовитый? — осторожно спросил Никита.
— Как и всякое лекарство.
Демонстративно взяла бутончик в губы. Подержала во рту, выплюнула на землю. Глянула на Растёбина, бегло проговорив:
— Не ядовитый. Только листья.
— Помочь?
Мотнула головой.
— Кстати, я — Никита.
— Никогда, Никита не спите на пляже. Особенно в солнцепек. Я Даша.
— Обещаю, Даша.
— В 22-м тем летом тоже моряки жили. Здесь все квасят, но чтоб так… Не, эти хоть на пляж вылезают, а те чудики так и уехали сине-зелёными. Мо-ря-ки… — растянула дразняще.
— За тех не знаю, сейчас — подводники, — уточнил Никита компетентно.
— Ну, в смысле, да. Те тоже были — радики.
— Кто?
— Радики. Один как-то прямо в коридоре заснул— поддал, видимо, крепко, в коридоре — с ног, и ну зубами скрипеть. Народ аж повылезал, перепугались — давай врача. Тут уборщица, баба Катя наша, юмористка: обычное дело, говорит, это у них радиация щелкает — радики.
— Смешно.
— Малость того, после лодок-то. Как дорвались. Не, те, сине-зелёные, иногда таскали нам пионы с Хосты, охапками. Так-то хорошие. И лысые через одного. Этот ваш, здоровый который, — вроде молодой, а уже плешка. На лодках правда облучение?
— Я не подводник, даже не моряк.
— А кто же?
— Переводчик.
— Всегда было интересно, что там в этих песенках. Шпрехаешь или английский?
— Английский, французский, немецкий.
— Не слабо. Хотя французский, если честно, мне не очень. Слащавый чересчур.
Никита усмехнулся — с ней трудно было не согласиться.
— Идти надо, — влезла в шлёпки, встала, потянулась беззастенчиво, будто они знакомы давным-давно или того лучше — брат с сестрой: смысл стесняться или производить впечатление. Гибкая, дикая, смуглая, белобрысая с узким лицом, обжигающим взглядом.
— Ну всё, полетела, пока, — бросила отчуждённой скороговоркой, словно скомкала нечаянно-небрежно их знакомство. Выпорхнула из шатра под солнечный душ, скользнула вдоль стены беседки олеандровым призраком.
Раскатал губу, подумал Никита, гиблое дело рыпаться, когда такая красота. Могла бы обойтись и без благотворительного флирта, понятно ж — птичка особая.
Сел на лавку. Здесь, в тени, она, казалось, ещё хранила утреннюю прохладу и Дашин морской запах. Сорвал цветок, тоже послюнявил, сунул под рубаху слева. Увы, помогает только при мелких резаных ранах. В беседку заглянула кошка с перегретым от зноя, одуревшим видом. Растеклась перед ним истаявшей меховой лужицей. С вялой укоризной глянула: кто ж придумал такую жару, не ты ли? Вот превращусь тут в дурнопахнущий коврик, облепленный мухами, будет на твоей совести.