- Погоди еще назначать себя. Я во-первых еще не согласился идти в цари. Во-вторых, с чего ты взял, что князья отдадут за меня свое слово, а в-третьих, с чего ты взял, что я тебя назначу советником?
- Я начну с конца. Назначишь ты меня, и может еще Некраса, да Милована, ведь за остальными большой ум еще не завелся, либо уже и не заведется. Про второе будь спокоен, они все видели сумку у шута и реакцию Медведя, никто не скажет и слова против. А первое лишь на твоей совести.
Они немного помолчали каждый о своем. Неожиданно Филимон спросил:
- Скажи, ты любишь своего сына, Салтан?
- Ты это брось! Угрозами своими поперхнешься сам!
- Это совсем не угроза. Подарок, вот что это. Царю доступно то, что не доступно князьям, - сказал Филимон и пошел к галдящей толпе, но в последний миг обернулся, - в Медных Горах есть зеркальный хрусталь, он творит чудеса. И это не для красного словца. Настоящие чудеса...
Филимон отправился к другим князьям и что-то долго и старательно им рассказавыл. Князья слушали, памятуя о сумке Иона.
Салтан просидел неподвижно, погруженный в себя, пока князья не пошли обратно и Медведь случайно не наступил ему на ногу.
- Ах, чтоб тебя, – выругался Салтан.
- Ты прости это, - промямлил тот, - случайно оно...
- Иди, Медведь, - толкнул князя в спину Филимон, - надо решить последнее дело.
Когда солнце скрылось за западными склонами, и темная лазурь лениво расплылась по небу, из Калиновых Садов выехало девять карет. В самом скромном и простом экипаже, ехал новый царь Тридевятого Царства. Царь Салтан. И не было на его лице улыбки.
Теодор Кительсон проснулся от звона недовольной мохнатой пчелы, ведь он лежал среди сочных и сладких цветов. Весна пришла в Глухой Бор и окрестные земли. Предыдущая осень выдалась холодной, а зима настолько злой, что пыталась откусить красный нос, только выставь наружу. Но об этом Теодор Кительсон узнал от Олега, ведь сам он не мог выйти за пределы убежища до наступления весны. То, что сотворил с ним Верес, едва не разрушило тело ученого. Все это время Олег занимался лечением друга, и не давал ослабшим конечностям окончательно потерять силу. Они продвигались мелкими шажками, а иногда и вовсе неделями не могли сдвинуться с места. Ученый несколько раз впадал в беспамятство, а когда приходил в себя, то даже моргал с трудом. Олег продолжал верить в выздоровление друга, но даже он усомнился в успехе, когда с головы Теодора Кительсона полезли волосы. Он вспомнил блестящую лысину виновника их бед. Когда ученого брала злость за немощь тела, он пытался заставить работать хотя бы ум. Это были светлые моменты ведь он, как и прежде, улыбаясь своей мечтательной улыбкой, уходил в своих рассуждениях далеко за пределы обыденного. Однажды, находясь в умственных скитаниях, он забрел обратно в Выселки, и, пробыв там полдня, кончено, лишь мысленно, крикнул: